Светлана Бломберг
В середине 90-х годов 20 века в дешевой забегаловке на Литейном проспекте в Петербурге собиралась группа литературной молодежи. Большинство ее участников писали гладкие стихи, в которых не было ни одного живого чувства. Петя с редкими волосами, заплетенными в косу, поклонник восточной культуры, писал о прелестях наркотического кайфа, пятнадцатилетняя девушка Наташа, творившая под именем Фрика Клоакина, притопывая ногой в огромном солдатском ботинке, читала стихи о жутком разврате и пьянках, которым она, судя по стихам, предается каждый день. Безнадежная графоманка Света с повадками школьного комсорга была в этом обществе организующей и направляющей силой. Она именовала себя вице-президентом союза творческой молодежи. Света договорилась с директором солидного писательского клуба о совместном вечере. Когда юная длинноногая особа приходит к пятидесятилетнему мужчине и с придыханием просит: «Научите!», отказать невозможно.
В зале собрались живые легенды русской литературы. Тут были дамы двух типов — относящиеся с вызовом к своему возрасту, и те, кто полностью сложил перед ним оружие. Мужчины зато попадались разные: кто-то в красной турецкой феске с кисточкой, некто блестяще-лысый с иссиня-черной бородой, белой на корнях — явно выкрашенной басмой, сухонький старик в подростковом джинсовом костюмчике и холщовым рюкзачком, толстяк в растянутом свитере, непосредственно-веселый, как ребенок, вертевший в руках обтянутую кожей фляжку, к которой он то и дело прикладывался… Но бойкая Светлана, открывая вечер, сразу предупредила, что не ожидает очередного обсуждения проблемы отцов и детей. Мол, живем мы в одном городе, читаем тех же классиков. Да и вам, старшему поколению литераторов, будет полезно подзарядиться нашей жизненной энергией. Так что не будем делиться на старших и младших, ведь и вы, и мы – люди творческие. Молодые представили себя, почитав стихи и прозу. Бесшабашная Наташа-Клоакина выдала что-то эротическое, наивно полагая эпатировать публику. Однако мэтры и бровью не повели – подумаешь, невидаль!
Затем старшие поэты и писатели предались ностальгии по юным годам, а потом был фуршет.
В уголке стояли две девушки – студенки-однокурсницы. Одна — рыженькая, веснущатая и кареглазая поэтесса Люся Нечаева в строгом монашеском платье держала тремя пальчиками в громоздких серебряных кольцах бокал с вином. Стройная блондинка в донельзя коротком и мятом полотняном сарафане — Ира Кузнецова, писавшая мистические романы, выщипывала что-то из бутерброда. Мимо них проходил еще не старый, но начинающий лысеть человек, в отличие от остальной публики на нем был пиджак и галстук Неожиданно он остановился.
— Разрешите представиться, девушка, — сказал он Люсе тихим ровным голосом, – Александр Кошкер.
Люся поперхнулась бутербродом – это был всеми признанный литературный мэтр.
— До сегодняшнего дня я был уверен, что среди молодежи нет интересных авторов. Большинство из вас либо преклоняется перед попсой, либо играет с формой. Но в вас есть искра, которую стоит раздуть. Так что вот вам моя визитная карточка, приходите ко мне в первый вторник месяца к семи часам вечера. У меня собирается литобъединение.
Он хотел раскланяться, но к ним подкатился толстяк с фляжкой.
— Саша, куда же ты! Я думаю, что вторая девушка заслужила поощрительный приз за красоту и изящество! – и он подмигнул Кошкеру.
Кошкер повернулся к Ире и, казалось, ослеп, а когда очнулся, произнес:
— Да-да, конечно… – он самоуглубленно порылся во внутреннем кармане пиджака, вытащил огрызок карандаша и произнес:
— Сейчас мало кто пишет от руки. Но этот карандаш не для письма. Им делал пометки Михаил Булгаков, когда писал «Мастера и Маргариту». Не спрашивайте, как он мне достался, скажу только, что тот, кто им владел, оставлял значительный след в литературе. Приходите и вы.
Кошкер взял Иру за руку, в которой не было тарелки с бутербродом, раскрыл ладонь, положил на нее карандаш и сжал ее пальцы, затем повернулся и пошел прочь, а толстяк устремился за ним, размахивая фляжкой.
Люся глотнула залпом бокал вина, а Ира остолбенела с тарелкой в одной руке и карандашом в другой.
Среди публики появилось новое лицо – бородатый молодой человек, который держал в охапке теплую кофту Ирины и зонтик.
— Ой, глянь-ка, кто пришел! Какая нежная забота! Мы тут, Аркаша! – Ира подлетела к парню.
— Дождик пошел, похолодало, а ты так легко одета… – парень накинул на Ирку кофту. Журналист Аркаша Белад безнадежно ухаживал за Ирой еще со школы.
В назначенный день и час девушки приехали на Петроградскую сторону. В подъезде у Кошкера еще пахло краской – судя по скучному цвету стен, тут недавно произошел казенный ремонт. На каждой площадке располагались по две суровые металлические двери, но дверь Кошкера на третьем этаже гостеприимно была обита деревянными рейками. Хозяин очень обрадовался Ире и Люсе. В просторном коридоре по обеим стенам тянулись стеллажи с аккуратно поставленными книгами, мебель в гостиной была потертая, но основательная, натурального дерева. Люся привыкла, что в квартирах, где обитает богема, всегда полный ералаш, а тут все было не так. Фотографии в одинаковых рамках висели строго симметрично по отношению к окну. На одной — молоденький Кошкер в компании каких-то волосатых личностей, другая – портрет Бродского с автографом. Пианино блестело лаком и начищенными медными канделябрами. На нем – аккуратная стопка папок с нотами. За большим столом посередине комнаты собрались приглашенные, среди которых был и уже знакомый дядька в старом свитере, даже здесь не расстающийся с фляжкой — его называли странным именем Одиоз. Остальные пили чай с печеньем. Маленькая чернявая девушка по имени Вероника прочитала несколько своих стихотворений. Люсе особенно понравились стихи о том, как девушка работала дворником. Она вставала до рассвета, шла по городу, который притаился в ожидании нового дня – то ли доброго, то ли ненастного… Затем началось обсуждение. Кошкер тихо изрекал свое мнение почти без интонаций. Окружающие внимали ему с почтением. В заключение обе подруги читали свои произведения. Люся не верила своим ушам, слушая новый рассказ Иры. Как Ирке, доселе повернутой на вампирах, удалось написать романтическую симфонию из совершенно затертых, будничных слов? Но тут же вспомнила и похолодела: карандаш! Карандаш Булгакова!
Некоторое время после того, как Ира дочитала последние строчки, стояла тишина, потом Кошкер невыразительным голосом сказал:
— Оп-па!
И тут все задвигались, зазвенели чашки с чаем, заскрипели стулья, отовсюду посыпались восторженные отклики, Одиоз схватил Ирку за шею так, что фляжка оказалась у самого ее носа, и поцеловал в щеку.
Кошкер высоко ценил стихи Люси, но она несколько раз пришла литературные встречи, а потом бросила эти занятия. Все тексты, которые писали члены объединения Кошкера, казались ей монотонными и одинаковыми. Это был тот же Кошкер, только на разные голоса. В этой компании молились на Учителя. Даже старик Одиоз. Кошкер и в самом деле несколько лет преподавал в школе литературу. Люсе казалось, что Кошкер крутит своим талантом, будто ключиком на пальце, а великовозрастные ученики, как дети в цирке, впадают при этом в гипноз. Люся никак не поддавалась гипнозу, ей было скучно сидеть за чаем у Кошкера и заниматься детальным разбором чужих произведений, и ее больше не радовало, что известные литераторы принимают ее на равных.
Ира тоже не поддавалась гипнозу Кошкера, хотя не пропускала ни одной встречи литобъединения. Она непостижимым образом сохраняла свой стиль, писала все лучше и лучше. Эта воздушная фея с огромными голубыми глазами, похожими на перламутровые раковины, садилась рядом с Кошкером на литературном вечере и, не мигая, слушала каких-нибудь японцев, читавших свои стихи из книжечек, похожих на складные гармошки, покрытые иероглифами, или чьи-нибудь «семантические стихи», или «поэзию чисел», или Бог весть что еще. После этого иногда вставал Кошкер и извиняющимся голосом говорил: «Это ничего, что я в рифму?» Люся редко теперь ходила на такие вечера, она поняла, что всем завсегдатаям этих тусовок друг с другом скучно, потому что тексты и выходки друг друга все давно уже знают наизусть, и что популярность тут вовсе не зависит от таланта. Достаточно ходить на вечера и презентации, но самому там свои произведения не читать, лишь многозначительно молчать и высказывать эпатирующие мнения.
Кошкер проталкивал рассказы Иры в самые известные литературные журналы в России и за рубежом, писал на них рецензии, постепенно ее книги начали издаваться огромными тиражами, их переводили на многие языки, она получала престижные международные литературные премии одну за другой. Люся сохраняла независимость и потихоньку завоевывала популярность у настоящих знатоков поэзии.
Однажды на эскалаторе станции метро «Чкаловская» к ней привязался артист Толик. Был поздний час, Люся возвращалась из гостей, а Толик ехал домой после смены в котельной банного комплекса. Толик прежде играл в известном, но распавшемся театре, а теперь входил в труппу, ставившую экспериментальные спектакли, со всеми вытекающими отсюда последствиями – безденежьем и неуверенностью в завтрашнем дне. Люся несколько раз побывала на репетициях и убедилась, что и режиссер, и артисты – гении. Только пока непонятые. Толик сочинял стихи и песни. В повседневной жизни он был ироничный, рассудительный и сдержанный, ничем особенным не отличался, предпочитал традиционные и качественные вещи, потому что к любым переменам относился с опаской. Но стихи как будто были написаны другим человеком. Песни начинались с равнодушного речитатива, но в самом неожиданном месте его высокий голос поднимался до заоблачных высот страсти. Люсе было странно, как он до сих пор жив на белом свете, как он может ходить на работу в свою котельную, варить себе картошку, рассказывать анекдоты. Сквозь строчки проступали боль, ужас и угрызения совести в самой крайней степени. Этот человек не умел чувствовать на полутонах, он ходил по горячим углям и дышал разряженным воздухом горных вершин. Однажды ночью, лежа в темноте и перебирая люсины волосы, Толик заговорил. Он неожиданно рассказал о своих страхах и фантазиях, о лучших воспоминаниях детства, о смерти любимой собаки, о том, как он как-то летом бежал по лесной просеке и был так счастлив просто оттого, что живет, и что сердце чуть не выпрыгнуло.
Утром Люся думала, что теперь между ними все должно быть совсем по-другому, но Толик буднично, как всегда, подавал ей кофе и сахар, намазывал булку паштетом. Он пристально поглядел на девушку, которая ловила его обыденные слова, заглядывала в глаза, наклонившись к нему всем телом, и до того отчаянно пожалел, что потерял над собой контроль и разоткровенничался, что одним махом раскрошил в кулаке целый сухарь.
Толик больше не позвонил ей. Она позвонила ему сама, но он сказал, что очень занят, работает за себя и за напарника, ушедшего в отпуск, в другой раз у него были сплошные репетиции… Она писала ему электронные письма, он не отвечал. «Трус! Трус! Дурак!» — Люся уничтожила все файлы с его фотографиями и стихами.
Весной Люся начала готовиться к последней сессии. Она сидела на скамеечке возле университета и листала конспект по Мировой литературе.
— Девушка, хотите, я угадаю, как вас зовут? Люся Нечаева!
Люся засмеялась:
— Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом. На обложке конспекта написано не только мое имя, но и факультет, курс и номер группы.
Аркашка плюхнулся рядом с ней на скамейку.
— Брось ты своего Стендаля. Пошли лучше пива выпьем.
Стоял яркий день, на поверхности невской воды плавали солнечные бляшки.
Они устроились под зонтиком в кафе.
— Я видел твою подборку в «Неве», — сказал Аркаша. — Еще немного, и ты переплюнешь Кошкера.
Люся возмутилась, что ее сравнивают с Кошкером:
— Кто переплюнет Кошкера, так это Ирка. Ты в курсе, что ее последний сборник выдвинули на «Северную Пальмиру»?
— Оп-па! – ответил Аркаша любимым выражением Кошкера.
«Смешной, — подумала Люся,- он так радуется, будто это его собственный сборник выдвинули на премию. Вот это любовь!» А вслух она сказала:
-Как ты думаешь, почему Ирку выдвинули на «Пальмиру»?
— Значит, заслужила, — не задумываясь ответил Аркаша.
— Понятно, что заслужила, но все не так просто…
— То есть?
— Ты знаешь, у нее есть одна вещица, которая вдруг сделала ее талантливой – карандаш Михаила Булгакова, который подарил ей Кошкер!
— Ну да…, наверное, — рассеянно сказал Аркаша и тут же перевел разговор на другую тему.
Между тем всем становилось ясно, что у Кошкера и Иры отношения не совсем такие, какие бывают у учителя и ученицы. Ира объявила о предстоящей осенью свадьбе. Это случилось сразу после защиты диплома в университете. На лето Люся уехала к тете в Германию и вернулась в сентябре.
— А тебе Аркаша звонил, хочет попрощаться перед отъездом, — сказала мама.
— Как – перед отъездом? Куда же он едет? Надолго?
— Говорит – на ПМЖ. в Израиль.
Оказалось, что Аркашу уже давно приглашали работать на израильском телеканале. В тот же вечер Аркаша пришел с букетом цветов, прощаясь, уже в коридоре, сказал Люсиной маме: «Не поминайте лихом!».
— Ты хоть бы номер телефона оставил! – воскликнула Люся.
— Как не оставить? Обязательно! – и он принялся рыться в сумке в поисках записной книжки, но так ее и не нашел, поэтому вытряхнул содержимое на стол. – А, вот она!
На стол выкатился вместе с записной книжкой огрызок карандаша, того самого, карандаша Михаила Булгакова!
— Аркаша! – прошептала Люся и прижала руки к груди, не отводя от карандаша глаз. — Это же Иркин карандаш!
— А, этот? Ну и что?
— Но это же не простой карандаш! Весь ее талант в нем!
— Правда? – иронически спросил Аркаша, запихивая карандаш обратно в сумку. – Записывай телефон и адрес.
Едва только Ирка вышла замуж за Кошкера, прекратилась вся ее литературная деятельность, как в воду канули публикации, книжные тиражи и премии. Зато в питерских магазинах появились книги израильского издательства, написанные Аркадием Беладом, на него посыпались литературные премии и интервью. Он не приезжал в Петербург года три, лишь изредка писал Люсе, рассказывал, какая интересная в Иерусалиме литературная компания и как ему нравится новая работа. Люся сдержанно отвечала, написала ему, что Ира, теперь уже Кошкер, оставила литературу, зато родила двойню. Люся не могла простить Аркашке, что он украл у Иры волшебный карандаш. Наконец Аркаша позвонил Люсе и сообщил, что приезжает в Петербург на международную книжную ярмарку, предложил встретиться.
Они сидели в том же самом маленьком кафе под зонтиком, как будто за три года ничего не изменилось. Люся все никак не могла решиться, наконец спросила:
— Как ты мог украсть у Ирки карандаш?
-Какой карандаш? – искренне поразился Аркаша.
— Карандаш Михаила Булгакова, вот какой!
— Михаила Булгакова?..
Аркаша затрясся от хохота так, что столик заходил ходуном.
— Булгакова… ой, не могу, — он снял очки и салфеткой протер стекла. — Да это самый обыкновенный огрызок! Кошкер мне еще раньше в подпитии рассказал, что обнаружил этот карандаш в коробочке со швейными принадлежностями. Его прабабушка-портниха этим карандашом записывала размеры своих заказчиц.
— Но… почему Ирка вдруг стала писать гениальные рассказы, а потом так же внезапно перестала, как только ты увез карандаш? И при этом ты моментально обрел популярность?
— Не хотел я тебе говорить, но ведь ты считаешь меня подлецом, придется признаться. Это я писал за Ирку все ее рассказы. Я любил ее. А она ушла к Кошкеру. Только и всего.
Оставить отзыв