В комнате твоей

Лунный свет да шорох.

Тихий шорох дней

Заблудился в шторах. *        

— Удачной недели! – сказал хозяин и положил на стол ключ. Он сильно преувеличил, назвав квартирой неухоженный аппендикс  длинного коридора в  запущенном четырехэтажном доме — огромная комната, от которой душ и туалет отгорожены пластиковой занавеской.  В объявлении о сдаче жилья значилось, что оно меблированное. Мебелью именовались комковатый матрас на четырех кирпичах, стул и столик производства шестидесятых годов прошлого века, замшелая одноконфорочная электроплитка и крошечный холодильник, где едва ли поместятся одновременно пакет молока и пачка творога.  За такие деньги в южном Тель-Авиве можно было бы найти трехкомнатную квартиру, но на улице Шенкин плата взимается за право жить в культовом районе израильской богемы, окно в окно с актрисой Элишевой. Адрес на визитке молодого, но преуспевающего художника Арика Зельдина должен был производить впечатление на владельцев галерей и покупателей.

Целый день Арик располагал в комнате подрамники с начатыми картинами и готовыми работами, распихивал краски и кисти по стенным шкафам, пристраивал мольберт в самом освещенном углу и к вечеру очень устал. Он повалился на матрас, который обреченно отозвался визгом ржавых пружин, и уснул. Среди ночи он проснулся оттого, что кто-то прыгал и топал над его головой, потом громко, но неразборчиво декламировал, меняя интонацию. Затем послышались гитарные переборы…  Взбешенный Арик натянул джинсы и поднялся этажом выше.

Дверь ему открыл заросший детина.

— Ты на часы смотришь хоть иногда? – зашипел Арик

— Часы? Какие часы? – рассеянно спросил тот. — Да ты не волнуйся так. Я сегодня один, стихи сам себе читаю. Шепотом.

Что теперь делать? Арик заплатил хозяину за полгода вперед, обратно тот ни шекеля не отдаст.

— Меня Семой зовут. Я поэт. Заходи, я тебе стихи свои почитаю, — парень затащил Арика в квартиру и толкнул на что-то мягкое.

Моя нога есть чудодейственный багор:

Я ей хожу – передвигаю тело.

Моя нога – прибежище носкам и сапогам:

Без них я редко выхожу из дома.

Моя нога подобна знамени древку:

На ней штаны победно реют.

Она – гроза всех тараканов и жуков

И прочих тварей неприметных.

Моя нога всему полезному подобна,

А обо всем мне сложно рассказать.*

.

— Я прошу, хоть вы не убегайте отсюда! — словно прочитав  мысли художника, горячо зачастил Сема. — За полгода уже четыре жильца сменилось! А что я им такого делаю? Хозяин должен быть доволен: берет плату за полгода вперед, как положено, а жильцы  сбегают. И так четыре раза! Правда, он уже сам обеспокоился, что тут происходит. Но я ему не показывался. Он скучный. О чем с ним говорить?  А вот еще некоторые стихотворения из моего будущего сборника…

-Ну, нет, любезный, давай так: сейчас мы с тобой пойдем бай-бай, я твою рукопись утром почитаю, а днем зайду.

— Нет, — печально сказал Сема, — днем никак нельзя… Днем меня не бывает.

Арик вернулся домой, и матрац принял его в свои объятия.

Из квартиры наверху почти каждую ночь в течение недели доносились взрывы хохота, пение, монотонное бормотание. Арик твердо решил обеспечить себе покой в квартире, за которую заплатил.  Он не мог высыпаться днем – для работы ему был необходим  дневной свет. Потеряв терпение, он  предупредил Сему:

— Если не прекратишь шум, напишу на тебя жалобу.

— Пиши, — Сема равнодушно пожал плечами.

Чиновник повертел в руках заявление, которое принес Арик, посмотрел на него долгим сочувствующим взглядом, покачал головой и протянул бумагу обратно:

— В квартире над тобой никто не живет.

— Но я же видел этого парня своими глазами! Значит, он там находится незаконно!

— Тебе показалось. Приснилось, в конце концов.

Арик поперхнулся. До сих пор он был уверен, что психически здоров.

— Вы не первый, кто жалуется на шум в этой квартире по ночам, — успокоил его служитель городской управы, — Мы много раз приходили, но ни разу не застали там никого, ни днем, ни ночью и никакого шума не слышали. Так что… — и он развел руками, в одной из которых трепетало заявление.

Арик выхватил бумажку из рук чиновника, скомкал, прицелился и бросил в урну.

Он обживался в новой квартире, смирился с бормотанием и песнями наверху, попросту затыкая уши на ночь. Но однажды Арику не спалось. От нечего делать он вытащил вату из ушей и прислушался, что происходит наверху. Там что-то падало и катилось, потом еще, и еще…

Сема распахнул дверь, глаза его горели азартом:

— Ну что, будем жить дружно?

— А что еще остается?

— Вот посмотри, игра такая. – Слава богу, это был не боулинг, на полу лежала большая картонка с цифрами, кружочками и стрелками. — Ты, наверное, в детстве в такое играл. Вот у меня игральная кость, а это фишки. Я начинаю. – Он подкинул черный кубик с белыми точками на боках. Кубик покатился и остановился четырьмя точками кверху.

— Ага. – Сема схватился за фишку и подвинул ее на четыре кружочка — рядом с последним кружком  красная стрелка приказывала продвинуться на десять цифр вперед.

— На этой цифре я выпустил книжку, потому и сделал такой бросок вперед. Теперь ты кидай. Арику пришлось резко съехать вниз – по правилам игры, его стихи  получили отрицательный отзыв критика.  Арик на самом деле стихов никогда в жизни не писал, но съезжать вниз так резко, даже в игре, было очень обидно. Если попадешь на определенную цифру, то взлетишь вверх, чуть ли не в конец игры – получаешь международную литературную премию. Можно продвинуться на несколько пунктов, если примут в союз писателей. Или, если пригласят выступить на литературном вечере. Если напечатают в крупном литературном журнале, поднимаешься на пять пунктов, а если в альманахе города Кирьят-Беайот — на один.

— Хватит развлекаться! – сказал, наконец, Арик, — Я спать пошел.

— А у меня завтра часа в три соберется литературная компания. Приходи!

— В три дня или три ночи?

— Ночи, конечно.

Роза поднялась на третий этаж и подошла к размалеванной пляшущими фигурками двери. На прибитой посередине палитре она прочитала: «Аарон Зельдин». «Вот как тебя зовут, голубчик!» — подумала она и позвонила в дверь.

— Добрый день, господин Зельдин,  — сказала Роза. – У меня к вам дело. Вы разрешите пройти?

— Да-да, будьте любезны! – ответил Арик, вытирая тряпкой запачканные акриликом руки. – Присаживайтесь! Колы или минеральной?

— Спасибо, если можно, обычной воды!

Арик подал гостье стакан и уселся напротив, терпеливо ожидая, пока женщина соберется с мыслями.

— Меня зовут Роза. Я служу у госпожи Элишевы, ее окна как раз напротив ваших. У нее день рождения. Вот, хочу ей подарок сделать…

— А, картину выбрать?

— Я… вас ей хочу подарить. На один вечер.

Арик встал, обошел вокруг стола и остановился вплотную к Розе:

— Я не продаюсь, — сказал он с пафосом. Поселившись на улице Шенкин, он понял, что надо быть готовым к чему угодно.

— Я вам заплачу за то, что вы придете с цветами, послушаете ее болтовню, выпьете с ней рюмочку. Уж очень мне хочется сделать приятное старухе на ее девяностолетие. Ну, что вам стоит?

— Но почему я? Может, вам спуститься этажом ниже к Эльрану, он в рекламе зубной пасты снимается?

— С тех пор, как вы сюда въехали, она…вы уж извините, она наблюдает за вами в бинокль!

Арик не заметил, как накрутил тряпку на руку.

— Знаете что? Она в вас влюбилась!

— Вау, за что мне такое счастье?! – Арик закинул голову.  Его умилила наивная преданность служанки. — Роза, вы это сами придумали или она вам сказала? И что теперь мне с этим делать? Ладно, я пойду. Только бесплатно. Но завтра же куплю плотные занавески.

В конце субботы на Шенкин — апофеоз праздной жизни – молодые семейства с орущими детьми, влюбленные парочки да развеселые компании  слоняются по улице, заходят в кафе, разглядывают витрины. В этот час Арик с огромным букетом роз позвонил в дверь таинственной Элишевы.  Прислуга открыла и крикнула в сторону плюшевой занавески с помпончиками:

-Мадам, это к вам!

-Я же говорила, чтобы гнать всех взашей! – послышался раздраженный молодой, но чуть надтреснутый  голос, и в коридор въехала на  инвалидном кресле изящная старушка в яркой блузке с высокой прической из пышных седых кудрей. Арик немного растерялся: он ожидал увидеть капризную и неприятную старуху, а Элишева оказалась похожей на добрую старую фею. Увидев гостя, Элишева только на секунду потеряла самообладание.

— Уважаемая мадам Элишева, разрешите в день вашего юбилея пожелать всего самого доброго, радостного, здоровья и счастья, — отбарабанил Арик и протянул старушке букет.

— Ах, как мило! Как мило! Благодарю! Роза, что же ты стоишь, веди гостя в салон!

Дальше были торт, вино, конфеты, ничего не значащая любезная болтовня. Наконец наступила такая пауза, которая означает, что общение исчерпано, пора прощаться. Вот тут-то Элишева глубоко вздохнула, дотянулась до рояля и взяла рамку с фотографией.

— Скажите, вы никого здесь не узнаете?

На выцветшем фото девушка с роскошными темными кудрями до плеч сидела за столиком кафе.

— Это я, — улыбнулась Элишева. — Меня фотографировал Моше Ковнер, с которым я в тот день познакомилась, а потом вышла за него замуж.  А вы удивительно похожи на него. Удивительно…

Дорогой Аарон, никто себе не представляет, до какой степени я авантюристка.  Новые переживания – вот ради чего стоит жить, я всегда предпочитала боль поражения  однообразию будней. Мне негде было развернуться в Эстонии, на задворках Европы. Наверное, это у меня от отца, прибалтийского немца, который оставил нас с мамой и ушел на поиски приключений. Я его не помню. А вот маму помню хорошо – она умерла, когда я заканчивала гимназию, и меня взяла к себе мамина подруга. Она же отправила в Таллин учиться пению. Я сняла комнатку, устроилась на работу в парикмахерскую и начала брать уроки у знаменитого преподавателя. Вот тогда я и познакомилась с Рейно, убежденным национал-социалистом.

В то время перед киносеансами показывали документальную хронику. Я была поражена грандиозными шествиями в Берлине, выступлениями фюрера. Рейно это заметил и дал мне почитать книгу Адольфа Гитлера. Я буквально подпала под гипноз текста. Очень скоро прямо в парикмахерскую явились люди из эстонской политической полиции. Они арестовали меня и отвезли в Батарейную тюрьму, где трое суток не давали ни есть, ни пить, ни спать, требовали подписать показания против Рейно.  Я почувствовала себя в своей стихии! Разыграла целый спектакль, следователь убедился, что я полная идиотка, и велел отпустить. Рейно, конечно, исчез, но однажды на улице ко мне подошел незнакомый парень и передал записку от него…  В германской разведшколе я считалась самой способной и идейно убежденной ученицей. Но к тому времени, как я ее окончила, в Эстонию пришли советские войска. Я выдавала себя за эстонку. Офицерские жены, которым я делала прически на дому, были очень болтливы, их нужно было только слегка подтолкнуть к интересующей меня теме.

В 1941 году пришли немцы. Я утратила все агентурные связи. Только вдруг я опять оказалась в знакомой тюрьме на Батарейной. Мне показали обвинительное заключение. В нем говорилось, что меня обвиняют в «принадлежности к еврейской нации». Это случилось летом 1942 года, а Эстонию объявили «свободной от евреев» еще в январе!  Меня затолкали в крытый грузовик, высадили на каком-то перроне, где вместе с евреями из Европы  погрузили в товарный вагон. Тогда я не могла понять, почему меня сразу не прикончили, а начали таскать по гетто и лагерям.  До меня дошло, какой Германии я служила, и что я тоже приложила руку к этим ее «победам». Я стала видеть себя  со стороны, в моем сознании перепутались причины, следствия, реальность и бред, я не могла связать двух фраз ни на одном из трех языков, какие знала. Как только на моей руке появился синий лагерный номер, я сама полностью уверилась, что я еврейка.  Я не сопротивлялась смерти, и вскоре уже  валялась в бараке среди кандидатов в газовую камеру.  Но умереть мне не дали. Рейно,  который носил теперь форму эсэсовца, вывез меня в какой-то лесной домишко. «Ты уж извини за то, что тебе пришлось пережить, — объяснил он, — это связано с твоим новым заданием…». Удушила бы я его тогда голыми руками, но решила, что всему свое время. Меня под видом бежавшей из концлагеря еврейки через Румынию забросили в Палестину с помощью русских агентов. Мне предстояло собирать сведения и о шагах русской разведки, и об англичанах, и о еврейских боевиках в Палестине.

В Тель-Авиве я тайно прошла гиюр. Откуда-то в моем сознании всплыла новая версия моей довоенной жизни, а реальная история  уже казалась мне шпионской легендой. Я играла в популярной театральной труппе, вела светскую жизнь, знакомясь с британскими офицерами, выявила немецких и русских разведчиков, водила за нос тех и других. А потом сдала  еврейской организации «ШАЙ» всю немецкую и русскую агентуру и пару завербованных английских военных, поставив условие: Рейно должен получить по заслугам. И действительно, после войны его выкрали из Австралии.

В тот день, когда было провозглашено государство Израиль, я послала к черту все разведки мира и приступила к устройству своей личной жизни. Тогда-то я и поселилась в этой квартире. Вот в этом уличном кафе внизу я познакомилась с Моше Ковнером. У него на запястье был синий номер — 45960. Он владел авторемонтной мастерской, неким подобием мужского клуба, где постоянно толпились такие же любители автомобилей. У Моше был свой круг друзей, у меня свой. Мы любили друг друга, но я снова заскучала, мне не хватало свиста леденящего ветерка у виска, и я начала заводить романы на стороне. Случалось, у меня было по четыре любовника одновременно! Вы можете мне не верить, но при этом я по-прежнему обожала своего Моше. И любовников при этом тоже искренне любила, каждого по-своему.  Каждый из них был по-своему необыкновенным, ярким человеком.  Я не чувствую вины перед ними. Что делать? Таков мой характер.

Мы все в то время думали, что оставили за спиной страшные годы и никогда не говорили о том, что пережили. Но война не отпустила нас: Моше умер через семь лет. Не спрашивайте, как я пережила его уход…  Он был и останется главным мужчиной в моей жизни.  Вы первый, кому я рассказываю все, ничего не скрывая. Уж очень вы напомнили мне  Моше…

Огромные часы, похожие на шкаф, гулко пробили 3 часа ночи.  В открытые окна доносился веселый шум «города без перерыва» — звуки скрипки, пение, взрывы хохота из кафе, громкие восточные мелодии из проезжавших машин.

— Ах, — встрепенулась старая дама, — Я утомила вас! Да и я устала. Разрешите вас поблагодарить за визит, Роза, и тебе спасибо, плутовка! Я же знаю, что это твоих рук дело!

Арик раскланялся и пошел к Семе.

У Семы посередине комнаты стоял старый казенный стол весь в пятнах, а вокруг него на десяти разномастных стульях сидели какие-то яркие индивидуальности. Во главе стола восседал начинающий седеть бородач с глазами выпуклыми и блестящими, как каштаны, – судя по манерам, местный авторитет. На столе в пластиковых тарелочках лежали орешки, шоколадки, печенье, стояли несколько бутылок вина.

— Господа! Начинаем! – крикнул Сема.

— Сегодня мы слушаем рассказ Альберта Траканова, — начал авторитет. В это время все суетливо искали штопор. — Альберт, тебе слово.

Траканов достал пачку бумаги и начал читать. Арику сразу стало скучно, он только с надеждой следил, скоро ли кончится пачка у автора в руках. Немолодая дама сказала, что была поражена не столько текстом, сколько реакцией  Семы на описание процесса расстегивания лифчика на героине. Поэтому она хочет узнать, удалось ли Семе хоть раз расстегнуть на практике этот предмет дамского туалета? Литератор в штанах с узором под леопарда, которого все называли Дуб, тут же признался, что ни разу за свои сорок пять лет с этим процессом не справился, и что все эти крючки и защелки придумал враг рода человеческого.

— Нет, — возразила дама, — это, наоборот, божественный промысел, ведь что с трудом достается, то больше ценится.

— Какие еще лифчики? – возмутился литературный авторитет, — да мы вообще не знаем, что это такое. Разгорелся спор, в процессе которого все сначала друг с другом перессорились, Арик уж предвкушал рукоприкладство с фингалами и разбитыми носами, но тут Сема предложил выпить, и все моментально помирились. Поскольку штопор был наконец-то найден, разлили вино по бумажным стаканам и дружно сказали «Лехаим!» Потом закусили и снова выпили.  Дуб поцеловал тощую блондинку в кости правой передней конечности и после этого пытался всех убедить, что это его первый поцелуй, до этого он целовал только мезузу при входе.

— Такую глыбу, как мой текст, — без смущения заявил Альберт, — поймут только лет через пятьдесят, не раньше…

Но тут встал поэт, одетый в красную рубашку и в синих очках. Вертикальное положение ему, видимо, давно было не свойственно, поэтому он не мог обрести равновесие, пока кто-то не догадался дать ему в руки стакан.  «Я прочту невеселое стихотворение, но буду приплясывать», — сказал он. Он прочитал то ли цикл стихотворений, то ли одно большое про водопроводный кран. Рефреном звучал вопрос: «О чем поешь, водопроводный кран?», при этом ритмично топал ногой. Арик узнал, какие бывают рифмы к слову «кран» — «рань», «дрянь», и даже «прав». Арик тосковал, его рука все еще помнила прохладную узкую ладонь старой актрисы, и все происходящее совершенно не вязалось с тем, что было с ним всего час назад. Но уйти незаметно не получалось. Он открыл окно. Тихий дождик шуршал по листьям апельсинового дерева, ветер пробегал по кустам внизу.

— Тебе скучно? – спросил Сема.

— Послушай, — спросил Арик, — зачем вам вся эта суета?

— Идет творческий процесс, — сказал тот назидательно.

— Я думал, что творческий процесс – это как-то по-другому, — иронически отозвался Арик.

Сема обиделся:

— Ты что думаешь, раз мы привидения, то ничего не понимаем в творческом процессе? Да мы лучше вас в этом разбираемся! Вот так мы интересно, полной жизнью  живем, дай бог всякому.  На скуку не жалуемся.

— Но ведь вы читаете исключительно друг другу и друг друга! И только ночью!

— Отстань, пожалуйста! Человеку привидение не понять. Мы живем во внутренней эмиграции. Мы вам не нужны, а вы нам – тем более.

Дождик тихонько бормотал о чем-то своем. Ему было все равно – слушают его или нет, и что о нем думают. Арик протянул руку, сорвал апельсин с ветки и положил его посередине стола.

И вдруг общество в комнате мгновенно растворилось, оставив винные лужицы на столе, стаканы с недопитым вином, шелуху от орешков, крошки печенья, какие-то бумажки и пачку листов с рассказом Альберта Траканова. Но и это постепенно  исчезало, как высыхает вода на асфальте. Только апельсин остался солнечным пятном посередине стола. Арик тихонько прикрыл дверь квартиры. Первый дневной луч выглядывал из-за дома, в котором доживала свой век сама великая актриса Элишева…

Он начал рисовать черноволосую девушку, сидящую за столиком кафе. Рядом с ней изобразил себя — с синим лагерным номером на запястье – 45960. На столике  – маленькое солнышко – апельсин, который освещает их лица теплым светом. Потом свалился в сон без сновидений, а проснулся уже около полудня. Открыл холодильник и обнаружил, что есть нечего.  Усевшись за столиком кафе, Арик увидел забытую кем-то газету. В ожидании кофе он рассеянно перелистывал ее, но внезапно вскочил, опрокинув стул. Со страницы на него смотрела старая Элишева в черной траурной рамке. «Скончалась в день своего девяностолетия…» Это какая-то ошибка! Ведь еще сегодня в три часа ночи она была жива! Арик схватил газету и, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел по лестнице на третий этаж. Нажал кнопку звонка, потом начал колотить в дверь. Послышались быстрые легкие шаги, дверь распахнулась, и на пороге возникла девушка. У нее были  густые черные волосы, а в руке около щеки она держала большой апельсин.

— Это ты! – с восторгом закричала она и бросилась Арику на шею.  Апельсин покатился вниз по ступеням. Но Арик заслонился от яркого видения газетой.

— Ах, это все жизнь! – девушка разорвала газету на мелкие кусочки и подбросила верх, словно карнавальные конфетти. — У жизни свои законы, а у искусства – свои! – И она не дала ему ответить, потому что поцеловала в губы.

*(стихотворения Андрея Черепова)