В 1909 году в Петербурге вышел новый литературно-художественный журнал «Аполлон», вокруг которого объединились творческие люди, называвшие себя символистами. Понятие «символ» определялся ими как знак, соединяющий две реальности, два мира — земной и небесный, связь эта устанавливается только чувствами, интуитивно, а искусство — выше всех сфер человеческой деятельности. Символизм и связанное с ним течение – декаданс, — были в то время не только образом мысли, но и образом жизни. Декадентам жизнь представлялась как «пышный, но бесплодный сад», среди молодежи было модно выглядеть мрачным романтиком, искушенным в «мистическом эросе», поклоняться языческим культам, вести разгульный образ жизни, увлекаясь алкоголем и кокаином, страдать от чахотки. Идеалом женщины в стиле «декаданс» стали отрешенные, как сомнамбулы, существа с картин английского художника Габриэля Россетти — бледные, болезненные, распущенные волосы и бесформенное средневековое платье ниспадают в лирическом беспорядке, змеиная шея и красные припухшие губы вампира.
Редактор журнала, аристократичный и элегантный Сергей Маковский, настоящий эстет, делал все, чтобы «Аполлон» был стильным. Он мечтал, чтобы сотрудники являлись в редакцию в смокингах, а в качестве редакционных дам задумал пригласить балерин из кордебалета. Но мечты остались мечтами. Всему Петербургу было известно, как Маковский умеет играть женскими сердцами. Но на «папу Мако», как звали его друзья, вдруг нашло помешательство: он увлекся женщиной, которую никто никогда не видел — поэтессой Черубиной де Габриак. Кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, что она наполовину француженка, наполовину — испанка. Но стихи пишет по-русски. Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами ее все бредили, каждый уважающий себя петербургский поэт считал своим долгом быть в нее влюбленным. Обычно сдержанный художник Николай Сомов перестал спать, воображая себе внешность удивительной девушки. Другие сотрудники редакции с замиранием сердца прислушивались к телефонным звонкам: не позвонит ли Черубина, не скажет ли что-нибудь своим волшебным голосом? Только одна скромная учительница Елизавета Дмитриева зло высмеивала Черубину в своих пародиях и не упускала случая поиздеваться над ее поклонниками. Читать дальше »
В середине прошлого века в жилище советского интеллигента со стены обязательно смотрел бородатый мужчина в свитере и с трубкой – писатель Эрнест Хемингуэй — кумир поколения шестидесятников, мужественный романтик, смелый охотник. На самом деле это был всего лишь миф, выдуманный о себе самим Эрнестом.
Марина Басманова и Найман
о Дмитрии Бобышеве, Иосифе Бродском и Марине Басмановой
Любовь, ревность, предательство, нож, подаренный роковой красавицей, попытки самоубийства, рождение внебрачного ребеннка… Этот мелодраматический сюжет не стоил бы вниманя, если бы не главные действующие лица – русские поэты Иосиф Бродский и Дмитрий Бобышев, если бы в результате не появились стихотворения, вошедшие в классику мировой поэзии. Про те времена Бродский писал: «Мелодрама преследовала меня, как Ромео Джульетту».
О юной художнице Марине Басмановой Анна Ахматова сказала: « Тоненькая…, умная…и как несет свою красоту!…И никакой косметики… Одна холодная вода!» Дмитрий Бобышев вспоминает ее шелестящий монотонный голос и как бы задернутые сероватой занавесью глаза, каштановые прямые волосы ниже плеч. Людмила Штерн запомнила ее очень бледной, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и голосом без интонаций, ей Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность. Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда поэты друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет… Она молча что-то все время рисовала толстыми грифелями в крохотных блокнотах. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихой заводи? Иосифу Бродскому она казалась девушкой, сошедшей с полотен художников эпохи Возрождения. Читать дальше »
Летом 1922 года в бедной квартирке на окраине Берлина сидела усталая и печальная молодая женщина и перебирала бумаги, которые она успела захватить с собой из Москвы. Елене Джанумовой крепко досталось от большевиков: ее обвинили в укрывательстве каких-то драгоценностей, хотя чекисты успели обобрать ее до нитки. Посадили в тюрьму, издевались, приговорили к смерти. Но Джанумова оказалась иностранной подданной, ее не решились расстрелять. Как ей удалось выбраться из этого ада — уму не постижимо. Только теперь она решилась прикоснуться к бумагам, напоминавшим ей о прошлой жизни. Взяла потрепанный листок, исписанный прыгающими каракулями: « Милой дорогому моему Франтику злюсь на тя нешли тех хитрушек зной дусенька моя тех непосылай…» Фотография: удивленное мужицкое лицо с глубоко сидящими глазами, темная борода. На обороте надпись: «Мило вдухе любящей врадостье во господе леночке Григорий Распутин». Если бы не эти его телеграммы, записки и фотографии, она бы теперь не поверила, что встречи с Распутиным — не сон. И еще дневник. Елена листает его страницы…В марте 1915 года Лене пришло письмо от сестры из Киева: их мать, германскую подданную, хотят отправить в далекую ссылку. Такая же участь грозит и другой сестре, которая живет тут же, в Москве. Знакомая, Марья Аркадьевна, посоветовала ей обратиться к Распутину, он как раз на днях будет у нее в Москве. Распутин всемогущ, может, похлопочет за нее. Лена подумала: какой-то невежественный мужик, а без его ведома не решается ни один государственный вопрос! Но даже если он ничего для нее не сделает, взглянуть на знаменитого «старца» все-таки любопытно.
Утром Марья Аркадьевна позвонила Лене и велела срочно приехать: Распутин уже у нее! Несколько гостей сидели за завтраком. Лену усадили рядом с Распутиным. Его глаза впились в нее, будто до самого дна хотели прощупать, Лене стало не по себе. Распутин протянул ей стакан вина и приказал: «Пей!». Лена отхлебнула, и тут последовало следующее указание: «Пиши!» Распутин привык, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Сразу неколько рук протянулись к ней с карандашом и бумагой. Распутин продиктовал какие-то общие фразы о любви и благодати. Все почтительно слушали, а одна дама шепнула Лене: «Вы счастливая, он вас сразу отметил и возлюбил!» Читать дальше »
В конце 2006 года я побывала на выставке живописи и графики Инны Гершовой-Слуцкой.
Она проходила в иерусалимском Доме Качества – особняке с внутренним двориком, выставочным залом, художественными салонами и мастерскими. Муж Инны, Валерий, стихи и эссе которого я читала раньше, исполнял роль организатора и продюсера по всем сопутствующим выставке вопросам.
Мы разговорились, и я поняла, что семья Слуцких – это своеобразный творческий союз. Захотелось подробнее выяснить, в чем секрет его прочности, этого союза, существующего более 30 лет.
На вершинах самарийских холмов стоит поселение Кдумим. Кристальный воздух, причудливые камни, живописные развалины…
И вижу мир, сейчас открытый мне,
С горами самарийскими в окне,
Пещерами и тропами долины,
Отарами камней на древнем дне,
Чьи пастухи – без возраста маслины…(В.Слуцкий)
Но история поселения далека от идиллии: в 1975 году его основали тридцать еврейских семей вопреки запретам правительства. Теперь в Кдумим уже около 3000 тыс. жителей, а на окраине построен форпост, который защищает западный периметр поселения.
Одна из семисот пятидесяти кдумимских семей — супруги Валерий и Инна Слуцкие, приехавшие из Ленинграда в 1990 году. Их уютный маленький дом населяют четыре разномастные собаки и три кошки. И еще — в клетке уникальный попугай-альбинос. На диктофонной записи голоса Инны и Валерия идут на фоне разноголосого лая и мяуканья – животные возились друг с другом и требовали от нас внимания. Инна — художник, Валерий – поэт и переводчик. Приведенные выше стихи – его.
Во внешности русского прозаика, драматурга и переводчика Михаила Зощенко и манере себя держать было что-то такое, что сводило с ума многих женщин. Нет, он не был похож на роковых кинокрасавцев, но его лицо, по словам одного из его знакомых, казалось освещенным экзотическим закатом — писатель уверял, что ведет свое происхождение от итальянского зодчего, работавшего в России и на Украине. По словам Даниила Гранина, узкое его смугловатое лицо привлекало какой-то старомодной мужской красотой. Маленький рот с белыми ровными зубами редко складывался в мягкую улыбку. Темно-карие задумчивые глаза, маленькие руки. Волосы расчёсаны на безукоризненный пробор. Деликатность и твёрдость, скорбность и замкнутость соединялись в его облике. Передвигался он неторопливо и осторожно, точно боясь расплескать себя. Чинность его и холодок можно было принять за высокомерие и даже вызов.
…Ему снилось, что поздним вечером он бредет по темному проулку и думает о Муре с тоской и раздирающей душу надеждой. И вдруг Мура оказывается перед ним, прижимая к груди объемистый саквояж.
— Что у тебя там, — кричит он и вырывает саквояж у нее из рук.
Саквояж падает и раскрывается, из него во все стороны разлетается знакомое ему кружевное белье. Платье Муры впопыхах надето на голое тело.
— С кем ты была? – он наотмашь бьет ее по лицу. Она падает и распадается на части, словно картонный манекен, — руки и ноги отдельно, голова катится по мостовой, как мячик…
Герберт Уэллс проснулся вне себя от возмущения и ненависти. Вглядываясь в ночь, он снова и снова перебирал в памяти мельчайшие подробности того, как обманула его возлюбленная Мура Будберг. Она говорила, что ездит в Эстонию навестить детей, а вместо этого отправлялась в Москву к Горькому, с которым ее связывали близкие отношения. Выяснилось это случайно: проговорился один из общих московских знакомых. Мура уверяла, что ее отношения с Горьким строятся исключительно на духовной основе, но в таком случае, зачем же она лгала? По мнению Уэллса, если они с Мурой – любовники, то это предполагает правдивость и самоотдачу. Они могли бы вместе приехать к Горькому в Москву, Мура помогла бы Уэллсу в качестве переводчицы, и все было бы хорошо. Вместо этого Мура отказалась ехать с ним, пустилась в объяснения, что, якобы, в России ей нельзя появляться, ее могут сразу арестовать. Читать дальше »
В Москве, на углу Спиридоновского и Грантаного переулков, невдалеке от церкви, где венчался Пушкин, в 1906 году жил писатель Борис Зайцев. В его доме собирались литературные компании – приходили Бальмонт, Соллогуб, Городецкий, Чулков, Андрей Белый. Иван Алексеевич Бунин тоже бывал на этих бестолковых, шумных вечеринках, шагая переулком, над которым свешивались ветви тополей и лип. Много тут собиралось хорошеньких барышень. Иван Алексеевич был по-мужски привлекателен и, когда видел красивую женщину, на глазах менялся. У Бунина было по «даме сердца» едва ли не в каждом провинциальном городке России – он с юности исходил страну собственными ногами. В обществе милых дам даже цвет его глаз переходил от серого к голубому, зеленому. Была в нем какая-то «многоликость” и в жизни он вел себя как на сцене. У него были все данные первоклассного актера, и он отлично ими пользовался. Борис Зайцев вспоминал, как Бунин сидел за стаканом чая, под ярким светом, в сюртуке, треугольных воротничках, с бородкой, боковым пробором треугольной же головы — тогда русо-каштановой — изящный, суховатый, худощавый. Молодея, тридцатишестилетний Бунин читал стихи:
Старых предков я наследье чую,
Зверем в поле осенью ночую,
На заре добычу жду. Скудна
Жизнь моя, расцветшая в неволе,
И хочу я смело в диком поле
Силу страсти вычерпать до дна.
На одном из таких вечеров Бунин столкнулся на выходе с высокой стройной девушкой. Пышные волосы, большие, чистые синие глаза, искрящиеся синим светом. «Как вы сюда попали?» — спросил Бунин, думая о том, откуда у москвички начала 20 века такое утонченное, хотя и немного холодноватое лицо античной камеи. Она усмехнулась:
-Так же, как и вы.
–Но кто вы?
Теперь она громко рассмеялась:
-Человек.
-Чем вы занимаетесь?
-Химией. Учусь на естественном факультете Высших женских курсов.
-А как ваша фамилия?
-Муромцева.
В жизни женщины наступает момент, когда дети становятся самостоятельными, каждодневных бытовых хлопот и забот уже намного меньше, в работе достигнут стабильный успех. Женщина вдруг остается один на один со своим прошлым и мыслями о будущем. Она может растеряться от обретенной свободы, ведь ей теперь придется дать определение новой сути своей жизни, она вновь, как в молодости, оказывается в состоянии выбора…
28 марта 2007 года в Иерусалимском Культурном центре прошел вечер, посвященный юбилею поэта Елены Аксельрод. В зале собрались знакомые Елены, и я бы даже сказала, что гости состояли из лучших представителей израильской русскоязычной литературы.
Случается, что на юбилеях люди говорят дежурные хвалебные слова, но невооруженным глазом видно, что лицемерят. Но в этот вечер, который вела Дина Рубина, все говорили Елене добрые слова искренне, с любовью.
Елена – женщина не только талантливая, но красивая, утонченная, за ней — традиции московской еврейской интеллигенции, ее отец – известный художник Меир Аксельрод. Был показан смодельный фильм, где Лена рассказывала о себе и показывала семейные фотографии, работы отца. Его же рисунки были размещены на стенах зала. Они были созданы в основном в эвакуации, минимальный набор красок использован художником с виртуозной изобретательностью.
Рисунки сделаны на обоих сторонах картона из экономии, к сожалению, вторую сторону в данном случае показать не удалось. На них – Елена. Вот она – совсем малышка, а вот задумчивая, серьезная и самоуглубленная девочка-подросток с косой, то читает книгу, то просто о чем-то задумалась. На многих рисунках отец изобразил двух самых своих лучших женщин, жену и дочь: они вместе за столом – Лена, вероятно, делает уроки, а мама работает, мама расчесывает роскошную косу дочки… Маленькая, хрупкая девушка — Елена, похожая на фарфоровую статуэтку, но у нее уже на руках ребенок… В этих работах столько любви, столько тепла! И весь этот вечер был наполнен добротой и теплом, которую создает вокруг себя замечательная поэтесса Елена Аксельрод.