Семен Беленький
Светлана Бломберг

— Что ты там высматриваешь? — женщина подошла к окну. У края тротуара урчала «Волга» с инвалидным знаком. Рядом с ней, опершись на трость, стоял худощавый старик.  Из-под широкополой шляпы на воротник элегантного черного пальто падали длинные седые волосы.

— Прости, Лара, надо идти, — сказал Семен.

— Что-о?! — женщина подбоченилась, отчего ее халатик распахнулся и обнажил бывшие прелести.- Знаешь что, если ты сейчас уйдешь, то никогда больше меня не увидишь!

Семен вздохнул и задернул занавеску. Старик внизу посмотрел на часы и полез в свою «Волгу».

…С Григорием Александровичем Парнесом  Семен познакомился в «исправительно-трудовом лагере» под городом Салаватом. Это было летом 1953 года. Уже умер Сталин, расстрелян Берия. Однако для заключенных пока ничего не изменилось. Все тот же изнурительный десятичасовой труд, та же баланда в столовой, те же надзиратели, та же колючая проволока. Но уже было предчувствие возможного освобождения. Вот в такое время в лагере и появилась необычная фигура: смуглый, невысокий, худощавый человек с длинными, до плеч, волосами — а ведь отросший  на сантиметр  от нормы волос — нарушение режима и наказание! Передвигался он на костылях в сопровождении двух-трех человек. Ежедневно, к моменту возвращения строя заключенных с работы в жилую зону, он стоял невдалеке от вахты и внимательно вглядывался в лица лагерников. Ну как тут не обратишь внимание? Почему он не в инвалидной  зоне? Почему стоит у вахты? Это сразу настораживало. Уж очень Семену, девятнадцатилетнему лагерному старожилу,  все это показалось если не подозрительным, то уж точно необычным и странным. Поскольку его это никак не задевало, Семен просто не смотрел в сторону инвалида, хотя всегда чувствовал на себе его взгляд. Но вскоре к Семену подошел один из заключенных, Эдик Лорер.

—     Бугор! Видишь, вон мужик стоит на костылях?

—     Ну?

—     Так он хочет с тобой познакомиться.

—     А кто он, вор в законе?

—     Почему сразу вор?  — Обиделся Лорер. — Чистый фраер, но с авторитетом. А сидит по лагерному сроку за политику.

—     Знаешь, Эдик, уж тебе-то лучше всех известно, что такое ненужные знакомства, а, тем более, лишняя болтовня.

Лорер сразу сник и как-то боком исчез. Немец Лорер во время оккупации вступил в регулярную фашистскую армию. В конце войны он попал в плен к советским войскам, но сумел прикинуться австрийским гражданином, да еще и слабоумным. Его  отправили вглубь России, в лагерь военнопленных,  а потом в Вену. Здесь он довольно быстро попал сначала в небольшой оркестр, игравший перед началом очередного сеанса в кинотеатре, а затем и в постель хозяйки  этого заведения. Он по советской  привычке тут же перешерстил оркестр: убрал слабых и нанял более талантливых музыкантов. Теперь в кинотеатр бюргеры стекались не только посмотреть фильм, но и послушать оркестр Лорера, а также посидеть за чашечкой кофе. Дело процветало до тех пор, пока кто-то, наслушавшись рассказов о  необычной хитрости музыканта, из зависти не поделился своими впечатлениями с советской контрразведкой. Молчал бы  он громче, так не очутился бы в «исправительно-трудовом лагере» со сроком  25 лет и предписанием: «Только на общих работах». Спасало Эдика то, что бригадир Семен увлекался музыкой и выбил ему место кладовщика и слесаря-инструментальщика. Все не на морозе.

Однако знакомство с Парнесом состоялось. Он сам подошел  к Семену.

—     Здравствуйте! — Начал он спокойно и уверенно. — Познакомиться вам со мной придется — надо бы помочь одному человечку.

—     Я не благодетель лагерный и не ищу знакомств, — разозлился Семен. — Считаю, что каждый новый знакомый — это еще  один потенциальный стукач. А тот, кто ищет знакомства со мной, — работает на «кума». Вам-то это должно быть очень понятно, разве не вы  «намотали» в лагере «довесок» по 58 статье  к небольшому сроку по бытовой?

—     Ну, намотал. Только вот и вам в свое время Марк Львович помог в Вытегорских лагерях. Встречал я его на «пересылке». Лагерная почта вездесущая: базар, малявы, шорох…  Было дело? — Парнес прищурился.

Если бы не Марк Осипов, не быть бы Семену сейчас в лагере бригадиром, да и  вряд ли он вообще дышал бы воздухом и хлебал баланду.

— Ладно, говорите, что надо.

— В лагере находится парнишка по имени Володя Левин. Срок 10 лет. Это сын доктора Левина, арестованного московского профессора. Мать и сестра  тоже были взяты по «делу врачей». Отца, мать и сестру уже освободили. А он здесь  пропадет. Озлоблен, работать не хочет, из карцера не вылезает, потерял  облик человеческий, клянет советскую власть. Ему точно добавят! Он погибнет, хотя ему до освобождения недалеко. Вы просто обязаны взять его к себе в бригаду.

Семен выполнил просьбу Парнеса и с тех пор сблизился с ним. Мальчишкой Парнес перенес детский паралич. Окончил вуз, стал доктором технических наук, но всегда  имел склонность к изобретательству. Даже в лагере он умудрился делать изобретения и получать на них авторские свидетельства. Парнес участвовал в конкурсе ГУЛАГа по созданию машины для брикетирования отходов лесопромышленности и победил. Он практически руководил всей лагерной экономикой. Привыкшие к тому, что деньги в ГУЛАГе не главное, при переходе на хозрасчёт начальство лагеря совершенно растерялось. Парнес сделал так, что производство в лагере стало приносить доход. Вот почему на его длинные волосы  и другие причуды смотрели сквозь пальцы.  В заключении он моментально научился плавать в мутных  волнах хозрасчета. Сообразил, как объегоривать работодателя и немедленно использовал это в интересах работяг и администрации лагеря, которая носила его на руках в самом буквальном смысле. Парнес мог передвигаться только на костылях, охрана наотрез отказывалась принимать его  в конвойный строй. Тогда начальник приказал носить его на руках: два крепких зэка конструировали из своих рук «стульчик» и несли его, сменяясь время от времени, прямо в рабочую зону. Несли его впереди арестантской колоны, чтобы, в случае чего,  конвою не пришлось стрелять в толпу. Это напоминало  парадный строй шотландских стрелков, где впереди ведут козла. Однако смешным это не казалось.

«Ученый еврей при губернаторе», — должность не новая, но при государственном  антисемитизме — вечная. Отсюда и длинные волосы, и диетическое питание и отправка чертежей на конкурс.  «Старик», как его стали называть в зоне, научился жить среди  людей, у которых дружба и вражда не различимы по виду. Он ненавидел конвой  и надзирателей, но к «блатным» питал не меньшую неприязнь.

Уходя из лагеря по реабилитации, он заставил Семена, как это было принято, заучить его адрес.

Семен в 70-х с трудом вырвался в Израиль. С тех пор первый раз оказался в родном городе, который снова именовался Петербургом. Мотался по делам, потом надо было посетить родню и старых приятелей…

«Не встретились… Может, оно и к лучшему, — думал длинноволосый старик. — Каждый давно по своей дорожке идет, нет между нами теперь ничего общего, ни к чему мы друг другу».  Проехал Невский, пересек Дворцовый мост. Он направлялся в ресторан на Петроградской стороне, где  его ждал «отец».  Выйдя из лагеря, доктор экономических наук Григорий Александрович Парнес организовал так называемую «контору».  Она работала давно и исправно.

Парнес в лагерях времени не терял. Он тщательно изучил убогий, не опиравшийся на объективные экономические законы метод управления советской финансовой системой  и дал себе слово никогда даже не пытаться существовать на нищенскую зарплату. Из сотен историй его коллег по лагерным баракам он сделал вывод, что их арест и лагерный срок не был результатом бдительности или профессионализма органов государственного или финансового контроля. Отнюдь!  Провалы происходили по причинам потери осторожности, чувства безнаказанности или просто из-за нелепой случайности. С трудом передвигавшийся, Григорий Александрович почти без стартового  капитала сумел создать четко работавший механизм по выколачиванию денег за счет эксплуатации человеческих слабости и глупости.  Он делал свой бизнес на ипподромах и казино.

Тотализатор продавал билеты двух категорий — «экспрессы» и «парки». Человек, купивший билет «экспресс» мог получить выигрыш, если  он угадывал победителей заезда в том порядке, в каком они приходили к финишу. Для выигрыша при покупке билета «парка» — достаточно было назвать лидеров заезда в любой последовательности. Естественно, «парка» давала меньший выигрыш. Кроме того, если поставить на широко известную лошадь с хорошими шансами на успех, — выигрыш минимальный. На неё поставят почти все, особенно случайные люди ипподромов. А их большинство. Большой выигрыш достается тому, кто поставил на неперспективную лошадь, а она возьми и приди первой. Вот так, вдруг!  Вспышка резвости! И куш! Вот тут и начинает действовать так называемая «контора». Она  «работает» с наездниками, которые за большие деньги придерживают фаворитов. Заставить лошадь замедлить темп бега без того, чтобы заметили опытные люди, — а их достаточно много, — тоже великое искусство. Это значительно труднее, чем стимулировать лошадь, участвующую в общей скачке. На  то они и  классные жокеи.

В Советском Союзе, с его идиотизмом в теории и практике оплаты труда,  это было возможно. Если  классный наездник, от результатов и умения которого зависят многотысячные призы, получает 120 рублей в месяц, то что ему еще остается — не устраивать же экономическую революцию! Уж лучше приспособиться к слабоумию государственной системы. На этом и работает«контора». Теоретически жокеям играть в тотализатор запрещено. Они вынуждены искать подставных лиц. Грамотный наездник легче  других может «разметить» программу заездов на любой день, т.е. указать трех сильнейших лошадей в каждом заезде. Конечно  же, не даром. Просто на его долю приобретается определенное количество билетов, которые заполняются в полном соответствии с его указаниями. Это  делают опять же люди «конторы». Главная задача «конторы» состояла в том, чтобы не допускать конкурентов на «свой» ипподром и захватывать все большее количество ипподромов. На первом месте стоял, конечно, ипподром Москвы, затем Ленинграда, далее Таллина,  Харькова, Пятигорска.

Бизнес в казино был очень многоплановый, однако главное направление — это «подставки». Когда крупье кинул шарик и номер «выпал», крупье начинает рассчитывать доли. В этот момент, когда его внимание отвлечено, человек «конторы» должен ловко подставить фишки, уже зная выигрышный номер. Безусловно, дело это  непростое, учитывая, что рядом с крупье стоит инспектор казино, да и в толпе много надзирателей, но зато куш огромный. Обычно люди «конторы» работают в паре. Стоят по разные стороны стола, шумят, отвлекают и.т.д.  Один кричит: я сюда ставил, другой кричит, что делает ставку, уже, когда падает шарик. Потому что в идеале нужно кинуть свои фишки на выигрышный номер. Можно договориться с крупье. От него требуется немного: кидать шарик с одной и той же скоростью. Тогда шарик попадает в ограниченное количество ячеек. А там уже полно фишек «конторы». Там же, в казино, много карточных игр: «блек джек», покер, «баккара» — и там люди «конторы», но уже другой специализации. Риск  минимальный: по Уголовному кодексу за мошенничество, — до 3-х лет, а защиту от охраны казино, конкурентов, рэкетиров, хулиганов обеспечивает «контора». У неё своя «гвардия» со строго установленными обязанностями и ответственностью. Есть много  и других «цехов»: «кидалы», «ломщики», «кукольники». Всех не опишешь. «Цехами» руководили «старшие»,  «старших» направляли «отцы». А во  главе  всего дела стоял Старик, он же Григорий Александрович Парнес. От коллег он отличался почти аскетическим образом  жизни, надежностью в делах, убийственной логикой и необыкновенной памятью.

Даже внешностью своей он резко контрастировал с другими  воротилами криминального бизнеса. Он всегда носил длинные, до плеч, волосы, даже тогда, когда в мужской моде признавались только короткие прически «бокс» и «полька». Если кто-то из его коллег работал под «интеллигента», то Старик был потомственным, настоящим интеллигентом. Поражали его ухоженные руки с удлиненными пальцами, классический профиль, всегда горящие  глаза.  Он не был «вором в законе», никогда не жил лагерным кодексом и всегда считал  весь свой лагерный опыт безусловно отрицательным. Жил он  вместе с двумя женатыми амбалами. Никто толком не знал, кто они: родственники, телохранители, обслуга? Он всегда  возникал сам и именно в те минуты, когда без него обойтись было невозможно. Сдержанность в проявлении чувств окружающие принимали за доброту, хотя  альтернатива добра и зла постепенно переродилась  в альтернативу успеха и неудач. Цель утратила смысл, а борьба за достижение цели стала борьбой за достижение средств. И, наконец, он придерживался  выработанного раз и навсегда правила: «Бывают условия, когда проиграть достойнее, чем выиграть».  Все это сделало его  авторитет в сфере криминального игорного бизнеса непререкаемым.

Дела в «конторе» шли стабильно, Оборот увеличивался и в последнее время достиг десятка миллионов долларов. Где оседали деньги, и в каком количестве, знал  только Старик и ещё два-три  приближенных «отца». Остальных это не интересовало, поскольку они были довольны тем, что им выделялось. Кроме того, в «конторе» никто не чувствовал себя незаменимым или хотя бы необходимым. Это был стиль управления «конторой». Поэтому, когда руководителю деятельности «конторы» на Московском ипподроме, «отцу» по кличке «Гоча-зверь», жена по телефону сообщила, что Старик хочет с ним встретиться, тот был крайне удивлен.  По его мнению, никаких причин для этого не было. «Гоча-зверь» считал себя человеком опытным и неглупым, а что до клички «Зверь», то это не по характеру, а по национальности: в их среде любой азиат — «Зверь».

У Григория Александровича основания для встречи были, и очень даже серьезные. Анализируя состояние дел на ипподромах, Старик прогнозировал в недалеком будущем возможное и резкое снижение доходов. Дело в том, что хотя доход и сумма ставок в тотализаторах не уменьшалась, и потому у его недальновидных «отцов» ничто тревоги не вызывало, на ипподромах уже  полным ходом шло необратимое изменение внутренней структуры.

Время, когда ипподромы  представляли  собой косые трибуны, усеянные обрывками использованных билетов, заполненные возбужденной толпой,  циркулировавшей от буфета к перилам, прошло. Ипподром перестал быть единственным местом, где торговали в розлив дешевым портвейном,и где армянские воротилы  кормили русских мужичков недожаренным шашлычком сомнительного свойства.  Изменился  контингент посетителей. Вместо случайных игроков, покупающих между двумя стаканами «бормотухи» пару билетов «парки», ипподромы все больше и больше  осваивались богатыми бизнесменами. Если раньше ставили все больше на фаворитов, угадать которых было нетрудно, в расчете наверняка сорвать несколько рубликов для следующей  покупки «парок», то теперь берут «экспрессы», ставят на крутой середняк, берут заезды целиком, «причесывают» наглухо. Известные  жокеи — кумиры публики, ранее работавшие на чистом  энтузиазме и практически ничего не создававшие, стали состоятельными людьми. Они — прежде всего опытные зоотехники, — настойчиво и умно развивали у животных ценные наследственные  признаки и вскоре получили весьма обнадеживающие результаты, особенно у лошадей, принадлежащих частным лицам. Как следствие, на ипподромах стали появляться лошади с высоким рейтингом  и баснословной ценой, что делало торговлю лошадьми исключительно выгодным бизнесом.

Кроме этого, предстоял розыгрыш международного Большого Приза. Именно здесь можно было, во-первых, «наварить» столько, сколько не накапает «конторе» и за несколько лет. Во-вторых, призовые заезды определяют цены фаворитов, что при умелых действиях может обеспечить очень выгодную реализацию пары лошадок Старика весьма  средних статей. Но главное — Григорий  Александрович решил «завязать». Новые возможности  российской действительности позволяли мечтать о хорошей вилле в теплой стране. Все это делало предстоящий розыгрыш Большого Приза далеко не рядовым делом, а заключительным аккордом  его многотрудной, опасной и беспокойной деятельности. Поэтому Григорий Александрович решил полностью сосредоточиться на делах Московского ипподрома.  Кстати, тут появились две лошади, которым прочили победу в борьбе за Приз, но если этих лошадей не удастся «локализовать», то прощай мечты и планы. Все это заставило Григория Александровича искать встречи со Зверем.

Вслед за Стариком в ресторан ввалились его амбалы и заняли отдельный столик неподалеку от шефа.

—         Как идут дела на ипподроме? — миролюбиво и как-то отстранено  начал Старик.

—         Вроде бы нормально, — ответил Зверь, обгладывая шашлык.

—         Никаких изменений не происходит? Посторонних деятелей не видно?

—         Вроде бы нет. Все нормально.

—         Не появились ли новые, крепкие фавориты, постоянно выигрывающие в заездах, особенно в «парках»? — начал терять терпение  Григорий Александрович. Однако лицо  его собеседника оставалось спокойным и непроницаемым, как дамба.

—         Так, есть две лошадки резвые, но чтобы всегда приходили первыми — не знаю… — Гоча-Зверь посмотрел на Старика взглядом невозмутимо твердым, как угол чемодана.

—         А чьи лошадки? — донимал  Гочу Григорий Александрович.

—         Да двух фраеров нерусских. Один чучмек из Киргизии, другой  вообще из Израиля. Тренеры у лошадок наши, московские, а наездники — один киргизский, а у израильтянина — кабардинец, — бесстрастно сообщил Гоча и замолчал. Это не было тягостным молчанием испорченного радио и не грозным молчанием противотанковой мины. Это было  молчание древесного корня, равнодушно внимающему шуму листвы.

—         Ещё что-нибудь расскажешь? — выражение заинтересованности на лице Старика сменилось гримасой разочарования, и даже безысходности. Гоча молчал, как тургеневский Герасим. Больше говорить не хотелось. Было ясно, что другой информации он не получит. Гоча же держался мрачно, ибо был уверен, что мрачность издалека напоминает величие духа. Старик понял, что в разработке плана Гоча-Зверь не партнер, разве только может быть использован на стадии его реализации.

—         Нет ли у тебя на примете толкового парня, которому можно поручить серьезное дело? — поинтересовался Григорий Александрович.

—         Мокрое дело?

—         Не совсем.

—         Есть один.

—         Прекрасно. Дай номер телефона.

—         Записывайте. Он вам понравится — мужик культурный, начитанный, с юмором. Недавно освободился.

—         Вор, что ли? Мокрушник?

—         Почему мокрушник, зачем вор? — обиделся Гоча. — Мужик за изнасилование сидел.

—         Ну, ладно! Спасибо за разговор. — Григорий Александрович сделал попытку встать со стула.

—         Я помогу, — засуетился Гоча.

—         Не надо. Ребята помогут.

Старик уехал домой, а Гоча, сев в московский поезд, недоумевал: зачем вызвал? Ничего не просил, указаний не дал. Зачем не по телефону поговорил? Зачем? Он тяжело думал, хотя брови его оставались неподвижными, как у месячного щенка. Жена никогда не понимала, думает он или дремлет.

Текинец Азарт принадлежал  Иммомали Раскулову, в прошлом крупному хозяйственнику, умудрившемуся загрести кучу денег на хлопковых операциях и не попасть  в поле зрения  бригаде Гдляна-Иванова   Лошадка эта была привезена в Москву из табуна Таласской долины и отлично выезжена опытнейшим московским тренером. Наездником был тридцатилетний киргиз Акуев, — гуляка и бабник, однако в скачке неутомим, сраставшимся с конем в одно целое.

Вторая лошадь — арабских кровей жеребец Лаат, что, как ни странно, на иврите тоже означает «азарт», принадлежала израильтянину, интересы которого в Москве  представлял его родственник, юрист средней руки.  Тренировал лошадь москвич, а наездником был молодой  кабардинец из знаменитой семьи лучших всадников страны — Нугзар Хамгоков. Вот пока все, что было известно Старику.

Хотя Григорий Александрович понимал, что самое простое и экономное решение не всегда самое лучшее, его все же тянуло к простоте и дешевизне: испортить лошадей. Способ, охрана, метод — все это дело, как говорится, техники. Задачи, пусть и трудные, но решаемые. Переговоры, запугивание хозяев, заложничество, терроризирование, — все это дороже, дольше и не всегда предсказуемо….

Через неделю Старик поехал в Москву и встретился в парке у Москвы-реки с кандидатурой Гочи-Зверя. Насильник с чувством юмора выглядел экзотично: желтая кожаная куртка, пестрая бейсболка, галстук-веревка, делавший его похожим на удавленника, туфли цвета пожарного автомобиля. Он все время  озирался.

«Да, — подумал Григорий Александрович, — этот пойдет на любую подлость, этот сделает все, что нужно.  В конечном итоге главное не форма, а содержание,- успокаивал себя хозяин «конторы».

Разговор начали довольно банально, но то, что услышал Григорий Александрович, его буквально ошарашило.

— Пришить? Любого! Замочить? Не проблема! Но лошадок? Этого я не могу. Это поперек моего характера.

—         Не думал, что у вас такие слабые нервы, — съязвил Старик.

—         Ну, ты даешь, хозяин! Нервы у меня крепче арматуры на Сталинградской ГЭС, — осклабился «юморист», — но невинных лошадок? Эту божественную красоту не могу. Извините! — он встал и  вразвалочку направился к главному входу спорткомплекса.

Старик остался на скамейке. На соседней лавочке ворковали амбалы. Было тихо, солнце опускалось за Москву- реку.   «Действительно, — думал он,  — это ведь менталитет народа. Как я этого раньше не понял? Ведь это ещё Пушкин в своем «Дубровском» гениально подметил. Когда крестьяне во главе с Дубровским подожгли родовое имение Владимира, то тот приказал одному из крестьян — кузнецу, открыть дверь дома, чтобы  пировавшие там чиновники могли выбраться. «Как бы не так», — сказал про себя кузнец — и подпер дверь дубовой плахой. Народ спокойно смотрел, как в огне метались и гибли люди, православные, пусть и чиновники.  И тот же кузнец под общее одобрение, рискуя жизнью, снял мяукающую кошку с вот-вот рухнувшей крыши горящего дома. Вот оно как».

—  Пора, пора, едрена мать, умом Россию понимать! — вспомнил вдруг Григорий Александрович и с тоской подумал. — Будем говорить, будем договариваться. Другого пути нет!

Иммомали Раскулов в банке появлялся редко. Он там не работал, он был его учредителем. Работали другие, так было всегда. И при большевиках,  и после них. Раскулов принадлежал к тем скромным и застенчивым людям, которым неприятно беспокоить пассажиров автобуса — они ездят в своих «Мерседесах». Они не могут уволить нерадивого сотрудника — это поручалось исполнительному директору.

Сам Иммомали только раздавал премии, подарки, грамоты…Он был созерцателем, мыслителем. «Я прежде всего мусульманин, а потом уже коммунист», —  любимая фраза Иммомали  советского времени.

Однако в этот раз он пришел в правление банка, потому, что ему сообщили, что на его имя поступил засургученный пакет с четкой и строгой надписью: «Лично». Когда Раскулов аккуратно специальным ножичком вскрыл конверт, отряхнул крошки сургуча в корзину и развернул плотный, лощеный лист бумаги, его бросило  в пот под отлично работающим кондиционером. На листе было  крупно отпечатано на компьютере: «Жду вас одного сегодня в 20 часов в баре второго этажа гостиницы «Киргизстан». А ниже мелко и убористо: имя младшей дочери, адрес её школы, имя внука и адрес детского сада, имя его матери и её адрес и, как ключ к разгадке, — кличка его лучшей лошади. Иммомали все понял и, как всегда, решил не спорить с судьбой.

Они сидели в баре 2-го этажа гостиницы «Киргизстан». Пахло кофе, сухой пылью, дешевой карамелью и близко расположенным туалетом. Магнитофон услаждал слух восточной мелодией. Иммомали протянул бармену несколько «сомов» и сказал:

—  Джин с тоником. Но без лимона.

Григорию Александровичу было тоскливо. Он плохо перенес воздушное путешествие, чувствовал себя отвратительно в этом душном и безвкусном  баре, претендующем на роскошные  и дорогие апартаменты,  противно было смотреть на этого  жирного, самодовольного труса. Чтобы тебя услышали, надо говорить тихо.

—         Для меня это очень важно, — сказал Григорий Александрович. — Я готов выслушать ваши условия.

Раскулов заныл о трудностях, расходах, поборах, налогах, обманах…

«Разнюнился, сиротка убогий!», — наслаждался его унижением Григорий Александрович.

Они договорились. Старик остался в баре. В походке удалявшегося Иммомали он явно ощущал ненависть и покорность. Лошадь Иммомали Раскулова Азарт придет четвертой. Не раньше! Хозяин «конторы» теперь был уверен в этом.

Встречу с израильтянином организовать было также несложно. Его племянник- адвокат сказал, что все разговоры о Лаате необходимо вести только с дядей, который, кстати, будет вскоре в Петербурге, и если Григорий Александрович оставит номер телефона, то дядя по приезде позвонит. Старик поблагодарил, но номера  не оставил. Однако когда израильтянин появился в Москве, назвать себя все же пришлось. Автоответчик не переупрямишь. «Назовите имя, отчество и фамилию, номер телефона», — бубнил автомат.

Через несколько дней в трубке домашнего телефона хозяина «конторы» раздался спокойный баритон с мягким украинским акцентом:

— Это говорит Яков Сарид из Тель-Авива. У вас ко мне дело? Нельзя ли решить его по телефону? Только лично? Хорошо, где и когда?

В двухкомнатном номере хорошей гостиницы  Старика встретил подвижный человек среднего роста, с совершенно седой, но отличной прической, умными глазами. От привычно бледных питерских физиономий он отличался свежим цветом лица.  На вид ему было лет 65-70. Спина прямая,  осанка выдавала бывалого наездника, руки сильные. Старик был изначально настроен очень миролюбиво. Пугать, давить на израильтянина  было бессмысленно. И когда его увидел, то с первой же минуты понял, что разговор будет трудным, действовать надо только логикой, пытаясь пробиться к душе иностранца.

Сарид предложил сесть, и, не спрашивая, налил в плоские бокалы из стоявшей на журнальном столике бутылки французский коньяк. «Кардон-блю» — 250 марок за бутылку», — про себя прокомментировал Старик. Израильтянин сделал глоток.

— Врачи запретили мне пить и курить. Так что же, мне только книжки читать? Да, — сказал мне мой врач. Читай, пока зрение хорошее.

Старик улыбнулся. Он все никак не мог начать разговор.

— Вы хотели мне предложить что-то, связанное с лошадью? — помог ему израильтянин.

— Для меня очень важно….. — начал Старик. Он почему- то почувствовал в Сариде благодарного и понимающего собеседника, и с определенной долей осторожности изложил версию о необходимости уйти на покой, сделав последний, но очень ответственный ход. Ход, от результатов которого зависит итог всей его жизни. Израильтянин слушал, не перебивая, внимательно глядя, и как-то не то сочувственно, не то, как бы подтверждая услышанное, слегка кивал головой. Григорий Александрович говорил долго, с несвойственной ему запальчивостью, но мягко и очень вежливо.

— Ваши убытки я, безусловно, компенсирую, но вашу лошадку надо задержать. Лаат должен придти третьим, пропустив впереди себя обе мои лошадки, — закончил он и, опустив взгляд на сплетенные кисти своих жилистых рук, ждал ответа.

—         Это невозможно,- спокойно и грустно сказал Сарид.

—         Может быть трудно? « Трудно — не значит невозможно!»  Такой плакат я видел в туалете человека, страдающего запорами. —  Старик постарался придать шутливый тон слишком  резко начатому разговору.

— Для того, чтобы вы поняли мое отношение к вашей просьбе и к лошадям вообще, я был бы вынужден рассказать вам о своей грустной, как большинство еврейских историй, судьбе, в которой лошади неоднократно спасали мне жизнь. Отсюда и мое отношение к ним. Боюсь только злоупотребить вашим временем и вниманием. Хотя вам, Григорию Александровичу Парнесу, русскому по документам, — вы уж простите мою осведомленность, — это было бы небезынтересно.

Старик хмыкнул.  За многолетнее общение с интеллигентными пигмеями он почувствовал, что перед ним личность не менее, если не более значительная, чем он сам. Плеснул в фужер немного коньяка, обхватил ладонями бокал, согревая его, и приготовился слушать.

— Родители мои, — начал Сарид,-  из так называемой колонии под Одессой. Жили там евреи и немцы. Занимались сельским трудом. Сеяли хлеб и продавали его одесским перекупщикам. Дед мой был состоятельным человеком, имел свои  ссыпные амбары, а вот отец ушел бороться  за равноправие, правда, успев к тому времени закончить Петроградский  психоневрологический институт, куда евреев принимали без процентной нормы. Как раз в год моего рождения отец оказался в городе Николаеве, где он как участник гражданской войны, орденоносец, получил должность заведующего Облздравотделом. Мать заведовала отделением в городской больнице. Я поступил в немецкую школу. Выбор мой объяснялся нежеланием расставаться с другом Алексом Бретшнейдером, естественно, немцем. Родители не возражали. У меня с детства было все только хорошо. Я даже не догадывался, что бывает иначе. —  Сарид задумался, потянулся к бокалу, который с излишней услужливостью до половины  наполнил Старик.

— В начале 1938 года, — продолжал Сарид, —  арестовали моего отца и мы, как члены семьи изменника родины, попали из роскошной квартиры в развалюху с земляным полом у старой базарной площади. Здесь летом раскинул свой шатер цирк «Шапито». Мы с Эдиком, отец которого был арестован еще раньше, подрядились за контрамарки оборудовать шатер, ладить скамьи, выносить мусор. Здесь впервые я увидел лошадей. Эти красивые и умные животные сразу и навсегда завоевали меня безвозвратно. Чистил одну из них чернявый мальчуган чуть старше меня. Я молча стал ему помогать: подносил воду, менял подстилку, набивал ясли.

Мальчишка заметил, что мое приближение к лошади как-то очень успокаивающе действует на неё. Лошадь перестает прядать ушами, тянется ко мне, ищет что-то в моих руках.

Однажды самый резвый жеребец цирковой конюшни начал неистовствовать, я смело вошел в его денник и протянул к нему руку. Конь перестал рвать недоуздки, косить глазами и бить доски копытами. Я же почувствовал в руке какую-то странную теплоту. Ко мне бежал конюх и жокей-хозяин. Мальчик подошел и, не дожидаясь реакции старших, похлопал меня по плечу.

— Бесарби Хамгоков, — сказал он. — Будем кунаками.

Алекса  тетка увезла в колонию под Одессой. Когда мою мать забирали, один из чекистов буркнул мне, чтобы я  зашел завтра за направлением в детдом. Отец Бесарби, — Шамиль Хамгоков, сказал:

—         Будешь жить с нами и работать с нами в номере. Как твоя  фамилия?

—         Махервакс. — ответил я. — Яша Махервакс.

—         Будешь теперь Яал Хамгоков.

Так я стал членом коллектива  «Кабардинские наездники» Шамиля Хамгокова. Я был не только способным, но и очень прилежным учеником. Конечно, мне не раз приходилось повисать на лонже, когда я не справлялся с приемами вольтижировки и другими сложными трюками конной акробатики, но к началу войны я работал не намного хуже, чем сам Бесарби. Кроме того, я имел такое  влияние на лошадей, каким никто из нашего номера похвастаться не мог.

Началась война, пришли немцы. Мы гастролировали по югу Украины. Было голодно, лошади недоедали. Именно в эти дни я почувствовал какую-то сверхъестественную связь с лошадьми. Я дневал и ночевал на конюшне. Голодные лошади, услышав мой голос, успокаивались и переставали грызть дерево ясель. Так мелькали день за днем, город за городом.

В начале марта 1942 года на гастролях в  Днепропетровске я почти засыпал на стогу сена у денника Казбека, как вдруг услышал приглушенные стоны и возню. Вскочил и тут же арапником огрел здорового хохла-униформиста, пытавшегося изнасиловать девочку- сироту лет 15-16, она исполняла акробатические номера и жила с сестрой Бесарби в одном вагончике. Утром пришел полицай-украинец и забрал меня — хохол донес.

-Он не еврей, — объяснял Шамиль Хамгоков в комендатуре толстому немцу с жандармской бляхой на груди.  — А обрезаны мы все. Мы же мусульмане.

Я действительно не был похож на традиционный образ еврея. Почти блондин, с серыми глазами. Ну, разве что нос….

-Разберемся! — сказал немец и увел меня во двор комендатуры. Меня не били, не допрашивали, сразу отправили в лагерь, который находился где-то между Днепропетровском и Кривым Рогом.

Лагерь, куда я попал, представлял собой отгороженную колючей проволокой площадку, в центре которой располагалось здание бывшего детского сада. Зона была разбита на четыре сектора. В одной находились цыгане, в другой — военнопленные,  в третьей — задержанные за саботаж и неповиновение украинцы, в четвертой — евреи. Расстрелов еще  в то время не было. Все строили автомобильную дорогу  Кривой Рог- Днепропетровск. Ходили и работали отдельными колоннами. Между секторами лагеря и рабочими колоннами общения не было. Общее начиналось после возвращения с работы  и ужина…

Сарид явно утомился. Он замолчал. Сидел долго, вытянув ноги и потирая ладонями  колени. Позвонил, заказал ужин и попросил срочно принести ему две бутылки минеральной воды и пачку сигарет. Прошелся по комнате, дождался сигарет. Закурил.  Григорий Александрович сидел тихо и думал: куда и зачем уводит его эта исповедь израильтянина? Что он задумал?  Однако рассказ Сарида невольно волновал его, будил какие-то неясные чувства. Сарид — это же на иврите «уцелевший»! Ну-ну!

— После ужина, — продолжал Яков Сарид,-  охрана лагеря развлекалась. За проволокой на кругу, вытоптанном в жухлой траве,  появлялась лошадь, битюг, першерон и четыре овчарки-волкодава. Из лагеря выводили одного из заключенных. Его сажали на этого битюга, который тут же устремлялся по кругу, все время, ускоряя бег. Несчастный заключенный держался за гриву, обхватив  тощими ногами раздутое брюхо  першерона. По команде одного из немцев, лошадь вдруг взбрыкивала, била задом, становилась на дыбы и вскоре сбрасывала седока. Тогда волкодавы бросались на него и загрызали насмерть. Если наезднику удавалось удержаться на лошади, его отправляли в зону с тем, чтобы на завтра все начать сызнова, несколько усложнив условия этой дикой скачки. Ему завязывали  заведенные за спину руки. Если и тут он выживал, ему завязывали глаза. Однако это были исключительные случаи. Как правило, развязка наступала на первом заезде. Весь лагерь обязан был стоять у проволоки, наблюдая эту чудовищную казнь.

Моя очередь подошла в сентябре. Немцы не учли того, что лошадь управляется не только поводьями, но и шенкелями-коленями. Как только они меня усадили верхом, я почувствовал, что подо  мной цирковая лошадь отличной выездки. На таких битюгах, мчащихся  вдоль борта арены, работают лучшие акробатические номера на скачущей лошади. Я немедленно нашел контакт с конем, и команды конюха-немца были мне уже не страшны. Начался поединок, который длился недолго. На одиннадцатом круге я коленями вывел лошадь из круга и направил её по картофельному полю к деревушке, что виднелась вдали. Я не мог ждать второго дня, когда мне свяжут руки. Держась за гриву, я гнал лошадь, колотя её пятками. Сзади стреляли. Мимо. В деревне я соскочил с коня и спрятался у нужника, укрывшись соломой, лежавшей на выгребной яме. Видимо, меня  искали не долго и не тщательно. В победе немцы  не сомневались, и на этом благодушном фоне мой побег не стоил усилий на преследование.

Утром меня нашел местный немец-колонист. Услыхав мою речь с характерным акцентом, так называемую, «плат-дойч», он привел меня к себе на хутор. Мое умение ладить с лошадьми и тут спасло меня. Он объявил меня родственником, и до самого прихода Красной Армии я жил у него. Он ушел с немцами, и я остался один. Мне было 16 лет. И было это в сентябре. Пешком я дошел до Кировограда, где встретил пожилого еврея, только что вернувшегося в город из эвакуации. Он меня приютил. День, когда я попал ему на глаза, был Йом-кипур, Судный день. В его доме  присутствовало еще несколько евреев, и я впервые услышал молитву «кол-нидрей». Вздымающая ввысь и рвущая душу мелодия под аккомпанемент женских рыданий, монотонных мужских причитаний и слез произвела  на меня глубочайшее впечатление. Я впервые понял весь трагизм истории моего народа и почувствовал свою сопричастность.

Сарид умолк,  обдумывая, стоит ли продолжать этот явно не деловой разговор.                                                                                                                                   Григорий Александрович внимательно смотрел на Якова, почти не двигаясь и не меняя позы.  О чем он думал? «Зачем этот тип «гоняет здесь порожняк?». Или: «Что задумал этот делец, переводящий простую сделку в ранг принципиальных и судьбоносных решений?». На самом деле он внезапно почувствовал, что эта приросшая к нему, как короста, кличка «Старик» медленно сползает. А  под ней, как на заживающей ране, обнажается нежная розовая кожа маленького Гершеле, любимца сурового деда и бабушки, пахнувшей яблочным струделем с корицей.

-Это еврейская семья, приютившая так неожиданно меня, возвращаясь в Польшу, взяла с собой и меня. Что мы пережили в Польше, уже больше не является секретом. Это был настоящий погром! Одним словом, к началу Войны за Независимость я был уже в Израиле и в рядах его армии. Ну, да ладно, Григорий Александрович! Что это я вас вконец заболтал! Как сейчас живется в России? Вроде, уже демократия?

— Знаете, — вдруг неожиданно для  себя страстно заговорил  Старик, — я считаю, что страна, где мочатся в телефонных будках, еще не дозрела до демократии. Видимо, во всем  нужен опыт. А пока под лучами свободы одинаково быстро растут и цветы, и дурман. Я вот именно сборщик, жнец этого пока еще цветущего поля. А что до так называемой демократии… Нам кто-нибудь мешал убирать «несметные урожаи»? Разве продажная милиция была опаснее вооруженной, беспощадной конкуренции и рэкета?

— Я думаю, что  вы не совсем правы, делая такое категоричное заявление, — Сарид слегка приподнялся. — Спросите любого израильтянина, и он будет до хрипоты спорить, утверждая, что его страна самая лучшая на Ближнем Востоке. А вместе с тем вы встретите в Тель-Авиве кучи мусора. Ещё больше грязи в Иерусалиме. Люди бросают пакеты, остатки пищи прямо на тротуар. Так не ведут себя даже в отсталых странах. Во всяком случае, ни в Стамбуле, ни в Афинах, ни в Софии этого не увидишь. Хотя уровень жизни  в Турции, Греции, Болгарии намного ниже. Израильтяне даже придумали себе формулу амнистии: «Мы платим достаточно высокие муниципальные налоги, чтобы не  утруждать себя поиском урны». Я вам просто  напомню хорошую мысль умного человека: «Не все, что делают евреи, мне нравится, но все, что мне нравится, сделали евреи». Вам, никогда не жившему в Израиле, трудно представить себе  чувства  интеллигентного человека  европейского типа.

— Почему же? — задумчиво сказал Старик. — Совсем не обязательно быть курицей, чтобы представить себе её чувства в кипящем бульоне. Кроме того, я полагаю, что  имущественное положение, которого вы достигли, избавляет вас от нецивилизованного соседства. Я думаю, что нищета и богатство — качества прирожденные. Такие, как цвет волос или музыкальный слух. Одни рождаются, чтобы быть богатыми, другие, чтобы быть нищими. Бедные при любых обстоятельствах терпят убытки. Их штрафуют, они прогорают, вечно только теряют… Богатые же наоборот. Они выигрывают в лотерею, совершенно не нуждаясь в этом, получают наследство от малознакомых родственников, оказываются награжденными миллионными пассажирами или посетителями. Даже их лошади обязательно получают призовые места, которые к их жизни ничего не добавляют…  Вы не согласны со мной?

-Нет, конечно, нет. Успех, удача, — это  результат огромных вложений, большого творческого труда.

-Но позвольте, вы прожили жизнь в стране победившего дефицита, в условии полной несвободы, когда каждая попытка заработать, я не говорю разбогатеть, а просто получить больше установленной вождями нищенской подачки, являлось уголовным преступлением. О каком труде, о каком творческом начале вы говорите?  Вот сейчас даже петухи получили творческую свободу, а кроме кукареканья, они все равно ничего не  умеют из себя выдавить. А я и в те времена умел делать деньги, хотя  сильно  рисковал и очень боялся. Боялся следственных изоляторов, штрафных зон, побоев. Но признайтесь, ведь не просто  ответить на вопрос, кто заслуживает большего уважения: не знающий страха или заставивший себя его преодолеть.

— Да, Григорий Александрович! Вы человек непростой, — теплел душой Сарид.

— Непростой человек в России — это как ругательство. В России любят людей простых, понятных и нормальных. Нормальный человек — это понятно: выпили, поговорили о политике, о бабах, а напоследок мордобой. Я всегда относил себя к реалистам.

—         А что вы вкладываете в это емкое понятие?

— Я думаю, что пессимист видит только бесконечный туннель. Оптимист видит  не только туннель, но и свет в конце туннеля. Я же  вижу туннель, свет и поезд мчащийся навстречу. Поэтому и жив пока.

— А вот у меня на любой вопрос никогда не было однозначного ответа. Рефлексия? Многомерное восприятие  простых вещей. Не верил в черно-белые варианты. Вот и у нас в Израиле….Боролись за то, что хотели, а в результате вынуждены  хотеть то, что получили…   Почему бы вам, Григорий Александрович, не перебраться в Израиль?

— Как только завершу свои дела. Ликвидирую лошадок… А это зависит от результатов участия их в Большом Призе.

— Понимаю, понимаю… — Сарид многозначительно посмотрел на Старика. — А вы не боитесь, что ситуация в стране изменится? Ведь вот опять меняется команда ваших политиков.

— Я полагаю, что ситуация, я имею в виду экономическую, зависит от политиков не более, чем погода — от синоптиков. Вот вспомните позднюю Византию. Она погибла из-за несоответствия между её реальными возможностями и затратами на имперскую роль, от которой правители не могли отказаться. Это сейчас наблюдается и в России.

Так они долго ещё сидели, невольно сближаясь на основе общих мнений и интересов. Григорий Александрович все больше  интересовался Израилем.

— Ну, так как с нашим делом? Есть ли надежда?- наконец спросил он.

—   В наши годы надо быть уверенным в своих предположениях.

— Нет, знаете ли, способность угадывать — это ещё не умение предвидеть.

— Пожалуй, у вас есть надежда. С одним условием: «в следующем году — в Иерусалиме». Я серьезно.

На  том  и расстались.

В день розыгрыша Большого Приза лошадки Григория Александровича заняли первое и второе место. Темные лошадки! — Это был приговор завсегдатаев. Куш был огромным. Лошадки пошли за хорошую цену. Лаат в розыгрыше Большого Приза участия не принимал.  О причине можно было только  догадываться.

« Берегите слезы детей ваших, — учил Пифагор,  чтобы они могли проливать их на вашей могиле». На тех похоронах в Кейсарии, где Семен побывал, детей не было. Несмотря на то, что хоронили весьма состоятельного человека, провожавших его было немного: недавний репатриант, пожилой  человек,  живший одиноко.  Откуда взяться скорбящей толпе?

« В Израиле в прекрасном городе  Кейсарии он жил, как в доме престарелых, на всем готовом и без реальных перспектив, — сказал Семену человек по имени Яков Сарид.- Он страдал на этой вилле у моря».

Известно, что по настоящему сильные люди страдают только от досадных мелочей — плохая погода, аллергия, провалившееся кресло, только вчера купленное в магазине, и разбившаяся в непослушных руках грошовая, но любимая, чашка…

Так  окончилась жизнь человека,  бесстрашно  лавировавшего в пустотах и нестыковках уродливой социалистической экономики, выкачивавшего огромные деньги из закромов нищего, но безумно расточительного государства — так окончилась жизнь  Григория Александровича Парнеса.  Да будет благословенна его память.