Светлана Бломберг

На окраине эстонского города Раквере стоял двухэтажный домик. Там осенью 1928 года между оконными рамами на первом этаже лежала серая вата, посыпанная желудями и еще не совсем сухими кистями рябины, на подоконнике за стеклами высились разнокалиберные зеленоватые бутыли с латинскими наклейками. Сбоку у крыльца — металлический скребок для очистки подошв от грязи. Над дверю — ярко начищенный медный колокольчик, а еще выше — вывеска: «Apteek. Aaron Boker». В полумраке серого ноябрьского дня поблескивали за стеклами дубовых шкафов бутылочки с микстурами, тонкие резинки прижимали к ним бумажные язычки с описанием состава. Аккуратно выстроились пирамиды коробочек с таблетками и порошками. За массивной дубовой стойкой сидел розовощекий черноглазый молодой человек в белом халате — аптекарь Арон Бокер, недавний выпускник Тартуского университета. Он отламывал печать на бандероли, пытаясь не намусорить сухим сургучом, и уже почти закончил это занятие. Арон вытаскивал лист бумаги из конверта, когда отчаянно заверещал колокольчик, и в аптеку ворвалась молодая дама. Она упала на скамейку, откинула с лица вуаль и разрыдалась. Арон выронил из рук письмо и бросился к графину с водой.

— Госпожа Черногорская! — он поднес стакан к ее рту. Дама сделала несколько судорожных глотков и утерла глаза кружевным платочком. — Опять? — сочувственно спросил Арон. В ответ женщина снова затряслась в рыданиях.

— Погодите, — засуетился аптекарь, — я сейчас… у меня есть свежие валериановые капли, я их делаю по собственному рецепту, отличная вещь… — И он бросился в заднюю комнату, в лабораторию. Дама обвела помещение отсутствующим взглядом, заложила за уши рассыпавшиеся рыжие кудряшки. При этом она заметила листок бумаги на полу, подняла его, промокнула покрасневшие глаза платочком и механически всмотрелась в текст на немецком языке. Змерла, перечитала снова… Казалось, даже перья на ее шляпке встали дыбом. Уголки губ приподнялись, хищные белые зубки обнажились… Когда аптекарь с коричневым пузырьком показался в дверях, она уже с несчастным видом обмахивалась платочком, а листок снова лежал на полу в том же самом месте, где упал. Дама открыла сумочку, достала монетку и протянула Арону:

— Этого хватит?

— О, да! Проводить вас?

Дама положила лекарство в сумочку, опустила вуаль.

— Спасибо, не стоит, мне уже лучше, — она вышла за дверь, и колокольчик вздохнул ей вслед.

Покачав головой, Арон вернулся за стойку. Несчастная женщина! Стоило заканчивать с отличием рижскую немецкую гимназию, выучиться живописи, музыке и танцам, чтобы стать женой владельца лесопилки в Раквере! Но куда было деваться? Ее отец растратил казенные деньги и застрелился, мать через пару дней скончалась от удара. Круглой сироте и бесприданнице Берте выбирать не приходилось, отдали за того, кто первый посватался — за старого бездетного вдовца Менделя Черногорского из захолустного Раквере. Вот и живет рыженькая Берта четвертый месяц в огромном мрачном доме по соседству с аптекой. Единственный выход в свет — поездка с мужем в синагогу. Больше негде ей показать свои шляпки, привезенные из Риги. Муж еще ни разу после свадьбы не сделал ей подарка, хотя считается самым богатым евреем в округе. Мендель Черногорский и при первом знакомстве показался Берте замкнутым и странным, но самое плохое она узнала уже после свадьбы: Мендель страдает беспричинными приступами ярости — глаза наливаются кровью, муж становится похож на бешеного медведя, который крушит все на своем пути. Берте пришлось пережить этот ужас несколько раз. Сначала она запиралась в своей комнате и рыдала, но однажды бросилась из дому куда глаза глядят и забежала в аптеку, где Арон дал ей мензурку с валерианкой. Берта в ответ на доброту откровенно пожаловалась на свою горькую долю. Обычно муж через пару часов успокаивался, Берта возвращалась домой и подбирала по дому осколки и черепки.

Арон провел ладонями по лицу, как бы смывая неприятные мысли, и только тут снова вспомнил про письмо. Он подобрал его и начал читать… Сначала он ослабил узел галстука; чуть позже расстегнул верхнюю пуговицу сорочки, а когда дошел до подписи, то вообще сорвал с шеи галстук и пустился танцевать, размахивая им над головой, отчего пузырьки и склянки мелко здребезжали на разные лады. Но больше всех возмутился графин на подносе в окружении перевернутых мензурок, вода внутри него пошла кольцами, а стакан, в котором еще оставалась недопитая Бертой вода, вообще опрокинулся. Тонкая струйка осторожно начала прокладывать себе путь, опасливо огибая перевернутые вверх дном мензурки. Все еще размахивая галстуком и приплясывая, Арон поднялся на второй этаж в свою маленькую квартирку. Закрыл ставни, зажег лампу, упал на постель и нащупал на груди рядом с золотым магендовидом маленький ключик на шнурке. Это был ключ от несгораемого шкафа, где хранились яды. На одной из полочек лежала толстая папка с бумагами.

Матери своей Арон не помнил, а отец собрал деньги и послал его учиться в Тартуский университет. Арон своей прилежностью радовал отца и в то же время пугал: пока его однокашники проводили свободное от лекций время в попойках и гулянках, Арон пропадал в лабараториях и вивариях. Спал он по четыре часа в сутки, а поесть ему просто было некогда. Он сдал выпускные экзамены и одновременно закончил исследование, которым тихо, без руководителей, занимался четыре года. Арон синтезировал совершенно новое вещество, обладающее успокоительным действием. Оно не было наркотиком и не вызывало зависимости, действовало быстро и легко выводилось из организма. Арон назвал его «tranquillitas» — «транквилит». Испытав лекарство на животных, а потом и на себе, Арон задумался, что надо бы запатентовать открытие. Но тут срочно пришлось вернуться в Раквере. Отец не поднимался с постели, а потом умер. Арон несколько месяцев провел за стойкой аптеки и окончательно понял, что после университетской жизни, полной интересных научных событий, это не для него, что он не чужд честолюбия. Он аккуратно переписал свою рукопись и послал ее в Берлин профессору Мельцу. И вот сегодня наконец получил ответ: профессор выражал восторг разработками молодого ученого и приглашал в Берлин, в свою лабораторию — профессор утверждал, что препарат обязательно нуждается в дополнительном изучении.

Арон несколько дней обдумывал, как лучше завершить свои дела в Раквере — кому продать аптеку, как погасить все кредиты, какие вещи взять с собой, а что раздать соседям. Он упаковывал по ящикам книги, которые стояли на полках в его лабаратории, как вдруг тревожно задребезжал дверной колокольчик. Арон выглянул из лаборатории: отряхивая изящный зонтик, в аптеку вошла Берта Черногорская. Она уселась на скамейку.

— Здравствуйте, госпожа Черногорская! Ужасный дождь, не правда ли? — вкрадчиво сказал Арон.

— Да-да… дождь… — Берта решительно сдернула с рук перчатки. — Я хочу попросить вас о помощи.

«Ну вот, — с сожалением подумал Арон, — Только по делу и заходит». А вслух он произнес, выбираясь из-за стойки:

— Я к вашим услугам.

— Я знаю, — начала Берта, сверля его желтыми глазами, — что у вас есть одно лекарство… Новое…

— Но,.. — попробовал возразить Арон, однако Берта подняла руку:

— Господин Бокер, вы разработали новое успокоительное вещество ! И не возражайте, я все про вас знаю! Я заплачу, хорошо заплачу, столько, сколько скажете! — Берта поймала руку аптекаря и сжала ее в своих горячих ладонях. — Помогите мне! Дайте моему мужу это лекарство, когда он снова взбесится! Если вы мне откажете, клянусь Богом, я утоплюсь!

В эту минуту колокольчик прерывисто забренчал, и в аптеку ввалилась кривобокая Малле Кирсипуу. Арон успел успокоиться, пока возился с посетительницей. Когда за Малле закрылась дверь, Арон сел на скамейку рядом с Бертой и хладнокровно, насколько смог, ответил:

— Извините, но вы требуете невозможного! Лекарство нужно тщательно исследовать, я не имею права брать на себя ответсвенности за то, как оно будет действовать на вашего мужа. Если у вас нет никаких других дел ко мне, разрешите вас проводить. Мне необходимо изготовить лекарство для Малле.

Берта сползла со скамейки на пол, обхватила колени Арона и зашептала сквозь рыдания:

— Мы оба сироты, господин Бокер, вы уедете, а мне придется до смерти жить в этой дыре рядом с психопатом, который того и гляди меня убьет! Спасите меня! Ну что вам стоит! Я больше не могу!

Шляпка Берты упала, волна рыжих волос рассыпалась, кофточка расстегнулась и сползла с плеча — она стала похожа на Марию Магдалину с картины Тициана. Арон живо опустился на колени и попытался поднять с пола рыдающую женщину:

— Госпожа Черногорская… Берта! Он усадил ее на скамейку, рыжая головка упала на его плечо. От Берты пахло миндальным молоком.

— Берта, ну что я могу сделать? Ведь никто еще не изучил побочных действий лекарства…

— Ах, ну тогда дайте мне яду, его действие вы знаете прекрасно! — И она снова прижалась к плечу Арона, оросив его градом слез.

— Ну-ну, Берта… Успокойтесь, я сейчас… — и он скрылся в лаборатории. Вернулся он с небольшим чемоданчиком, а пальто и галоши надевать не стал — дом Черногорского был рядом. Арон прихватил с прилавка толстую крепкую веревку и накрутил ее на руку.

Вся прислуга в доме попряталась. Комнаты были пусты, только время от времени откуда-то сверху доносились топот, удары и звон. Берта показала на второй этаж: «Он в спальне!» Арон сунул Берте чемоданчик, а сам поудобнее намотал веревку на локоть: Арон считался неплохим спортсменом, и надеялся ловко свалить буйного больного. Он резко открыл дверь, прыгнул на Меделя, повалил на кровать, заломил руки за спину и связал.

— Берта, чемоданчик!

Аптекарь сделал больному укол. Через мгновение он обмяк. Арон вытер пот со лба. Бетра схватила руки Арона и принялась их горячо целовать.

— Госпожа Черногорская, а это уж вовсе… — Арон, орошенный женскими слезами, еле освободился из ее объятий. Общими усилиями они развязали больного.

— Берта, внимательно следите за ним. Если он почувствует хоть малейшее недомогание, немедленно пришлите за мной.

Ближе к вечеру Арон из окна увидел прислугу Черногорских, Сальме, спешащую из лавки. В веревочной кошелке у нее слегка подпрыгивала бутыль с пенистым молоком.

— Kas peremees on terve? (Здоров ли хозяин?)

— Hommikul maratses, aga praegu mangib kaarte perenaisega. (Утром буянил, а сейчас играет в карты с хозяйкой).

Арон успокоился. Значит, лекарство не дало побочных эффектов.

Прошло несколько дней. Арон собрал ящики с книгами, одежду и посуду раздал. Он хотел начать в Берлине новую жизнь, не тащить туда ничего, кроме памятных вещей — шаббатной утвари, мейсенской фарфоровой статуэтки, подаренной родителям на свадьбу, фамильного сидура в кожаной обложке с сребряной пластинкой, изображающей Стену Плача… Уже начались переговоры с немцем о продаже аптеки.

В первый день декабря, когда с неба сыпалась ледяная крошка, Арон стоял за конторкой и пощелкивал счетами. Запел колокольчик, впорхнула Берта. Арон внутренне сжался. Берта скользнула к Арону и положила на прилавок золотой браслет:

— Это все, что у меня осталось от матери. Умоляю…

Арон взял руку Берты и надел на нее браслет, потом поцеловал холодные пальцы, вздохнул и пошел в лабораторию.

На этот раз связать Черногорского оказалось даже проще. Арон ввел ему транквилит. Больной был уложен на кровать, и Арон незаметно выскользнул из дома. Он вернулся в аптеку и продолжил свои подсчеты.

Когда стемнело, резко тренькнул колокольчик. Арон сидел на корточках перед печкой. На пороге повилась Берта. Она упала на скамейку с окаменевшим лицом. Арон подбежал к ней.

— Мендель сошел ин дрерт (в могилу).

Арон схватился за голову:

— Ой, вей!

В наступившей тишине только льдинки стучали по жестяному козырьку над крыльцом, потрескивали догорающие дрова и чуть скрипела приоткрытая заслонка.

Наконец Берта произнесла чужим голосом:

— Ты убил его.

Арон схватил кочергу и начал отчаянно ворошить ею в печи.

— Я же говорил, говорил, что действие лекарства абсолютно не проверено!

Он отбросил кочергу, плюхнулся на табуретку и уронил голову на прилавок. Прошло почти пять минут, каждый в это время думал о своем.

— Послушайте, господин Бокер,- наконец произнесла Берта, — никто, кроме меня, не знает, что вы вводили Менделю свой препарат. И никто не узнает, если вы выполните мои условия.

— Вы… шантажируете меня? — Арон был портясен превращением Марии Магдалины в жестокую стерву.

— Оставьте, Арончик, вам выбирать не приходится. Вы увезете меня с собой в Берлин и женитесь на мне. Я теперь богатая наследница, так что вы не остаетесь в накладе.

За окнами поднялась метель. Все приобрело подвижность: деревья раскачивали обледеневшими ветками, колебались очертания домов и заборов, ветер затряс стены так, что затрепетала жидкость в бутылях на подоконнике. Берта открыла дверь и ушла в облако колючего снега. Колокольчик брякнул ей вслед.

Арон пошел в лабараторию, вытащил из несгораемого шкафа коробочку с транквилитом и насыпал порошок себе на язык. Опрокинув в себя полстакана воды залпом, он потряс головой и отфыркнулся, отгоняя мысли, словно назойливую мошкару, плюхнулся в старое кресло и тут же уснул.

Проснулся он только около следующего полудня, когда в окно лаборатории вовсю светило солнце. От вчерашней вьюги на дороге лежали сверкающие снежные валы, через них в клубах пара, оставляя за собой дымящийся навоз, переваливались крепкие крестьянские лошадки. Арон с ужасом вспомнил вчерашний день. Вся жизнь его пошла наперекосяк. В его планы совсем не входило вести под хупу нелюбимую женщину. Как представишь себе, что с этой вертихвосткой и шантажисткой придется провести всю жизнь… бр-р-р! Мороз по коже. Арон поежился и заметил, что аппетит у него не пропал. Он натянул треух, купленный еще в Тарту, обмотал шею шарфом, надел теплое пальто и поплелся на постоялый двор, где надеялся выпить крепкого чаю и что-нибудь пожевать.

Еще издали он увидел большой автомобиль, возле которого топтались две мужские фигуры. Подойдя поближе, Арон узнал жестянщика Сасся в протертой и порыжелой кроличьей ушанке и толстом рыбацком свитере. Второй человек стоял спиной и был одет в кожаное пальто и автомобильный шлем. Он матерился по-русски и размахивал перчатками.

— Привет, Сассь! — проходя мимо, сказал Арон. Человек в кожаном пальто обернулся, и Арон узнал в нем своего бывшего сокурсника Колю Остермана!

— Колька! Как ты здесь очутился?

Коля нагнулся к уху однокашника и тихо проговорил:

— Дела, мой друг, секретного характера!

— Знаем мы эти «дела» в юбках!

Коля неопределенно хмыкнул.

— Арончик! Спаси и помилуй! Как ты живешь среди этих злодеев?

Представь, вчера вечером я застрял в вашем, с позволения сказать, городе. Мой авто заглох в местных сугробах. Сегодня мне прислали этого человека — якобы он разбирается в автомобильных двигателях. — Сассь многозначительно кивнул.- Этот проходимец открыл капот, потом закрыл, потом как пнет сапогом! Вот и весь ремонт. А теперь послушай, какую сумму он мне заломил за это цирковое представление!

Сассь криво осклабился. Сумма была немаленькая.

— Александр, побойся бога! За что же такие деньги?

— Автомобиль работает? — обратился жестянщик к Остерману.

— Да вроде.

— Так вроде, или работает?

— Работает, работает! Только этак каждый может по капоту треснуть, за что же платить?

— Э, вовсе не каждый! Вот господин Бокер, к примеру, не знает, где треснуть надо.- И Сассь протянул руку ладонью вверх в ожидании гонорара.

Коля захохотал и отсчитал несколько монет сверх таксы — «на прочистку мозгов». Потом однокашники зашли в трактир и заняли столик. Тут уж нельзя было ограничиться чаем. Стол быстро уставили закусками, украсил пиршество графинчик водки. Посреди воспоминаний о буршеских проказах по щекам Арона покатились слезы:

— А глик от им гетрофен (Привалило ему счастье), — он стукнул по столу кулаком. — Коля, друг ты мой любезный, а ведь ты пешь водку с убийцей.

— Цудрейте(ненормальный)!- это слово знал даже немец Коля.

Арон решил, что Колю ему сам бог послал, не мог он больше держать свои несчастья при себе, и все рассказал. Остерман внимательно слушал, только иногда задавал уточняющие вопросы. Казалось, он моментально протрезвел.

— Знаешь что, Бокер, пойдем-ка к тебе, покажешь твои труды, — Коля подозвал хозяйку и расплатился.

— Ты сделал большое открытие! — заключил Коля, захлопывая папку с рукописью. — Ты стукнул там, где надо — и мотор заработал… Эх, жаль, что мы не можем сделать вскрытие и взять пробы на анализ! Я не успокоюсь до тех пор, пока не пойму, почему умер Черногорский. Но это лекарство не могло никого убить.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Есть у меня соображения и догадки… Я работаю в криминалистической лаборатории, которую содержит частное сыскное бюро. Да у меня, черт побери, свой профессиональный интерес! Сейчас я должен тебя оставить и отправиться по своим делам в Таллин, а через неделю я вернусь и попробую тебе помочь.

Полицейский урядник Тоомас Лооди спешил утром на службу. Уже светало, и на белом снегу возле дома неделю назад умершего Черногорского полицейскому бросились в глаза свежие пятна крови. Тоомас заглянул во двор: кровавая дорожка начиналась от перевернутого помойного ведра, в котором, сладострастно урча и подергивая хвостами, копошилось несколько котов. Разбойное нападение? Покушение на убийство? Наконец-то! А то за полгода после полицейской школы ни одного настоящего дела! Вероятно, раненый где-то поблизости, обнаружить его очень легко, если проследить, куда ведет кровавый след. Идя по нему, урядник составлял план работы так, как его учили: прочесывание местности, поиск вещественных доказательств и улик, обход соседей с целью выявления очевидцев кровавой драмы…

Пятна крови вели недалеко, к аптеке, на ступеньках которой видны были свежие следы легких женских туфель, что показалось уряднику подозрительным — для такой обуви погода неподходящая. Он распахнул дверь и увидел растрепанную девицу — прислугу Черногорских, Сальме, в разодранной кофте и испачканной юбке. Она сидела на скамейке, над ней хлопотал аптекарь Арон Бокер, промывая глубокие царапины на правой руке. Аптекарь, не обратив вниманя на Тоомаса, приказал Сальме потерпеть и ловко промокнул раны йодом. Сальме взвизгнула.

— Что здесь происходит ? — начальственным тоном произнес полицейский.

Аптекарь оглянулся с улыбкой, продолжая бинтовать руку девушки:

— Доброе утро, господин урядник. Хотя — для кого как, — и он подмигнул хнычущей девчонке.

— Need…- всхлипнула Сальме, размазывая по грязному лицу слезы, — need kuradi loomad! (Эти…эти чертовы звери!)

— Millised loomad?(Какие звери?)

— Millised, millised! Kassid! (Какие,какие! Коты!)

Сальме поутру вышла во двор выкинуть из мусороного ведра рыбьи потроха. И тут откуда ни возьмись на нее прыгнуло несколько дико оголодавших котов. Они одновременно хотели отнять рыбьи головы и у Сальме, и друг у друга, в результате потасовки разодрали девчонке всю руку до локтя.

В этот момент за окном послышался шум мотора. Машина остановилась возле окон аптеки, из нее вышел Коля Остерман. Колокольчик радостно приветствовал его. Коля моментально оценил ситуацию.

— Кровавое побоище! Калевипоэг дрался с чертями.

Все засмеялись, а громче всех — Сальме, утирая слезы фартуком.

— Извините, господа. Опаздываю на службу, — сказал Тоомас и распрощался.

— Иди, Сальме, жить будешь!- обратился к девушке аптекарь.

— Oj, kardan!(Ой, боюсь!) — воскликнула она.

— Коля, ты не поможешь пострадавшей? Это рядом, видишь тот дом? Она служит у Черногорской.

— Как не помочь!

Одна рука Сальме висела на повязке из бинта, другой она опиралась на руку Коли, потому что ее домашние туфли скользили по утоптанному тротуару. Они зашли в дом с парадного входа, на лестнице их встретила хозяйка в шелковом халате, которая только что встала с постели. Она всплеснула руками:

— Ма зе? Mis juhtus?

— Глубокие царапины от кошачьих когтей. К сожалению, заживают долго. — ответил Коля. Разрешите представиться: Николай Остерман, друг вашего соседа Арона Бокера.

Берта обворожительно улыбнулась. Она и вправду была очень недурна — хорошо выспалась и этим утром была в прекрасном расположении духа. Она протянула Коле свою гладкую ручку. Коля с детства усвоил прекрасные манеры от лучших немецких гувернеров, был обаятелен и улыбчив. Он знал, какое впечатление производит на дам. Берта не стала исключением. Через пятнадцать минут они уже сидели в гостиной, обставленной гнутой венской мебелью, и пили кофе с печеньем «пипаркоок». Хозяйка отпустила Сальме и сама подала на стол.

— Сразу видно, что вы из Вильнюса. А у нас, в провинции, такая тоска! — Она томно пожаловалась на свою жизнь: и так сирота, а тут еще неожиданная смерть мужа, к которому она толком даже привыкнуть не успела — Берта промокнула глаза кружевным платочком.

— От него на память мне осталось лишь это, — она взяла с рояля японскую инкрустированную шкатулку и открыла ее. На дне лежала прядь седоватых волос, перевязанная шелковой ниткой. Берта снова приложила платочек к глазам.

— Госпожа Черногорская, примите мои соболезнования.

— Ах, я совсем забыла! У меня есть еще штрудель с брусничным вареньем. Вы любите штрудель?

— О, я никогда не пробовал штрудель с брусничным вареньем!

Берта изящно изогнулась и выпорхнула из комнаты. Коля в один прыжок оказался у рояля, открыл шкатулку, выхватил прядь волос и сунул в кармашек жилета. Захлопнул шкатулку и принял исходное положение у столика с кофейником. Берта вернулась с кусочками штруделя на блюде. Коля попробовал и высказал хозяйке искренний восторг. Они распрощались, весьма довольные друг другом.

— Итак, что мы имеем? — Коля разглядывал прядь волос усопшего Меделя Черногорского, зажатую пинцетом. Арон с сомнением наблюдал за приятелем. — Пойдем-ка в лабораторию. Показывай свое хозяйство.

Коля нашел стеклянную трубку подковообразной формы, один конец которой был открыт, другой заканчивался остроконечным стеклянным соплом.

— Надеюсь, у тебя найдется цинк и кислота?

Арон принес нужные вещества. Коля начал колдовать над трубкой, что-то с чем-то смешивал в пробирках и обмакивал волосы покойника в раствор.

— Неси быстрей фарфоровое блюдце! — Коля держал спичку возле стеклянного сопла.

— Так и есть! Смотри! — и он показал Арону черноватые бляшки, сплошь покрывавшие холодный фарфор.

— Мышьяк?! — Арон не верил своим глазам.

— Как дела, Сальме? — спросил Коля, когда прислуга открыла ему дверь.

— Parem. Спасибо, уже лучше.

— Хозяйка дома?

— Дома, проходите.

Сальме взяла пальто Коли и проводила его в гостиную. Через минуту туда вошла Берта с любезной улыбкой. Если бы она знала, с чем пришел Коля!

— О, господин Остерман! Я так рада вас видеть! Берта подумала, что Коля решил за ней приударить. Ведь она теперь вдова! — Не хотите ли чаю?

— Госпожа Черногорская, я пришел к вам не чай пить. У меня очень серьезное дело, — и он вытащил из портфеля тщательно упакованное блюдце с черными пятнышками по дну. Бенрта с недоумением смотрела, как Коля его разворачивал.

— Это что за гадость?

— Это следы мышьяка, полученные в результате анализа волос вашего покойного мужа.

Лицо Берты скривилось, она закусила губку. Но она мгновенно взяла себя в руки.

— Вы хотите сказать, что кто-то отравил Менделя?

— Именно так. И сделать могли это только вы. Больше ни у кого не было мотивов его убивать.

Берта молчала, в ее ушах стоял звон от оскольков разбитой надежды на веселую жизнь в европейской столице, из глаз потекли злые слезы.

— Берта, довольно! Послушайте дальше, я сказал еще не все.

Берта молча кивнула.

— У меня есть к вам предложение: я никому не показываю это блюдце, а вы забудете о существовании моего друга Арона Бокера.

— Клянусь вам! — Берта опять стала похожа на марию Магдалину с картины Тициана.

— Так мы договорились? Вот и славно. Разрешите откланяться.

Ровно через десять лет, в ноябре 1938 года к маленькому дому в пригороде Берлина приехали люди из гестапо. Хозяин успел отправить свою семью в Америку к родственникам жены, а сам все тянул с отъездом — с ним вместе жил старый и больной профессор Мельц, котрого за антифашистские взгляды лишили кафедры и имущества. Гестаповцы ворвались в лабораторию, перерыли все бумаги, кое-что захватили с собой, но не нашли ничего для себя ценного. Все, что представляло бы для гестапо интерес, уплыло за океан вместе с женой и дочерью Бокера. Мельц и Бокер пропали в гестаповских подвалах.

Берта уехала в Ригу, в 1940 году вышла замуж за офицера Красной Армии Илью Цыпкина. Цыпкину повезло: он не погиб на фронте, не сидел в лагерях. Оба супруга похоронены на кладбище в Иерусалиме, куда их приходят помянуть многочисленные потомки.

Николаю Остерману повезло меньше: в 1940 году его депортировали из Вильнюса в Сибирь. Он умер от воспаления легких на какой-то маленькой сибирской станции и был зарыт в полосе отчуждения железной дороги.