Светлана Бломберг

— С 1 августа ты едешь в дом отдыха «Вызу», — сказала мне мама. Я не смела, да и не собиралась возражать, потому что и так маялась в раздумьях, чем заняться до начала первого учебного года в педагогическом институте —  школьные друзья разъехались кто куда.  Все деньги, что я заработала за месяц в городской цветочной оранжерее, мама забрала в семейный бюджет. Мы ни в чем не нуждались, но мне пришлось отдать все до копейки. Я радовалась, что уезжаю, еще и потому, что родители в очередной раз  разругались. Папа время от времени  нарушал какое-нибудь из правил,  заведенных  мамой, мама переставала  замечать папу, мне становилось его  жалко. Отцу приходилось самому себе покупать продукты, готовить и стирать, делал он это неумело, а комфорт любил, потому заранее было ясно, что мама возьмет над ним верх до следующей ссоры. На работе папа руководил отделом, где трудились одни женщины. Все они обожали и боялись папу, но дома…

Мама сложила в сумку платья и туфли, которые я дожна буду носить в доме отдыха.  Я даже не заглянула, что она туда положила: все равно ничего другого не даст.

Я  вышла из автобуса и отправилась по единственной центральной улице маленького курортного городка к зданию администрации. Немолодые люди стояли в очереди на расселение.  Прямо у регистрационного стола ко мне подлетела девушка:

« Давай вместе поселимся! А то кругом сплошные ветераны!». Ира прехала из Ленингрда в отпуск, она работала продавщицей в Доме книги.

В соседней  комнате жила пенсионерка Пирет. Бабка она была нормальная, но в первую же ночь мы с новой подругой проснулись от ее громкого храпа за стенкой, заснуть больше не могли, оделись и пошли к морю.

Ночь, по-августовски прохладная, пахла прелыми сосновыми иглами. Мы старались идти по асфальтовой дорожке, усыпанной  шишками, чтобы не замочить туфли в росе. Все сильнее веяло  тиной. Берег был светлее пространства, откуда слышался ропот волн. Мы шли по аллейке вдоль моря между сосен, стараясь не спугнуть сплетенные неясные силуэты на скамейках. Прямо на берегу горел костерок, вокруг которого возились люди. Едва мы ступили на песок, как из темноты прыгнуло, шумно дыша, какое-то создание и остановилось перед нами, громко тявкнув. От неожиданности мы завизжали.

— Ластик, ко мне! — послышался женский голос со стороны костра.

Но собака стояла не шевелясь, только  возбужденно дышала.

— Вот наказание! — От группы, сидевшей возле огня, отделилась женщина и пошла к нам, увязая босыми ногами в холодном песке. — Не бойтесь, он не кусается! Правда? — И она потрепала собаку по спине. Собака в ответ завиляла хвостом. — Замерзли? — спросила женщина, — Идемте к костру, погреетесь.

-Здравствуйте! — сказала я . — Можно к вам?

С коряги встал немолодой мужчина в толстом свитере и протянул нам руку. Из темноты явился  парень, волоча сухие сучья. Его длинные волосы были подвязаны на лбу бечевкой, на шее — платок, а штаны закатаны до колен.

— О, девушки! — обрадовался он. Давайте знакомиться! Я —  Ник.

— Света, — я протянула руку. Ира, застеснявшись, только смущенно кивнула.

— Софа, —  подняла лицо женщина, которая пыталась отнять палку у собаки.

Мужчина стоял  поодаль, лицом к вздыхающему в темноте морю и кидал гальку в темноту :

Море по привычке приласкает
берег, как законную жену.
Некто праздный камешки бросает
в жестяную ржавую луну.

— В звездном коммунальном коридоре, — подхватила Софа, —
Меж землей и небом, одинок,
Он босой ногой пихает море
В надоедливый тжелый бок.

Во мне проснулся будущий филолог:

— Чьи стихи?

— Мои, — просто ответил мужчина.

— А вот и нет! — возразила Ира. — Это стихи Льва Чигринского. К нам недавно его сборник поступил, в один день расхватали.

— Неужели? — притворно удивился мужчина.

— А… что, вы и есть Лев Чигринский? Тот самый?

— Какой — тот самый? Просто Лев Ильич Чигринский.

Он сел и обнял Софу. Она поцеловала его в щеку и положила голову ему на плечо. Пес у их ног с упоением грыз палку. Костер догорал, по углям метались искры.  Что-то в этой паре было приторное. Если бы их сейчас сфотографировать, то можно было бы поместить фото на обложке журнала «Работница» с подписью: «Счастливая семья».

— Кто хочет кофе? — спросил Ник, отвинчивая крышку термоса.

— Я принципиально не пью кофе, это для сердца опасно. Не хочу умирать, — отозвался Лев Ильич.

— Ты выкуриваешь по три пачки сигарет в день, пьешь все, что горит, переходишь дорогу на красный свет  и при этом боишься умереть от кофе? — засмеялась Софа. — Вы можете пить кофе, ребята, а я хочу спать!

Всей компанией проводили нас до домика. Вокруг стояла тишина — либо Пирет сама перевернулась на бок, либо кто-то из соседей постучал ей в стену.  После прогулки по свежему воздуху мы еле донесли головы до подушки.

На следующий день загорали и купались, потом валялись на кроватях — я с детективом, Ира с журналом «Силуэт».  После ужина объявили танцы. Когда мы вошли в клуб, деревенский ансамбль исполнял фокстрот «Маленький цветок». Народу было немного. Посередине в одиночестве плавно скользила знакомая нам пара — Лев и Софа.  Их тела и руки были совершенно неподвижны, только ноги в темпе переката морской волны несли их по залу. Лев направлял, Софа подчинялась, будто находя во взаимном полете над паркетом полное блаженство. Окружающие завороженно смотрели на эту любовь в ритме медленного фокстрота. Ах, подумала я, какая чудная возможность поиграть в счастье — эти танцы!

Отзвучали последние такты, наваждение прошло. Все захлопали. Оркестр, состоящий из благообразных пожилых музыкантов, неожиданно грянул зажигательный танец. Кавалеры помоложе вертели головами в поисках подходящих партнерш. Из толпы материализовался вчерашний знакомый, Ник:

— Разрешите? — он дотронулся до моего локтя.

— А она не танцует, — вызывающе сказала уязвленная Ира, которую никто не приглашал, — у нее вместо ноги протез.

— А я осторожно!

Ник танцевал плохо, то и дело сбиваясь с ритма и наступая мне на ноги, но очень старался.

— Послушай, у тебя язык тоже на протезе? Ты все время молчишь.

Я фыркнула.

— Знаешь что, пошли погулем лучше.

Я согласилась.  Мы пошли вдоль моря.

-Ты где учишься?.

— В Политехническом на вечернем, первый курс закончил. После практики в себя прихожу — целую неделю у гостиницы «Виру» стоял в компании интердевочек, подсчитывал поток транспорта, вычислял загрязненность воздуха. Раз вместе с фарцовщиками меня загребли, ночевал в милицейском обезьяннике. В общем, набрал материал для курсовой, а заодно и впечатлений, но  нервную систему подорвал, решил отдохнуть. Завод путевку дал.

— В общаге живешь?

— Нет, у меня комната есть.

— Хорошо тебе…

— Да чего хорошего?  Я детдомовский. Моих предков бандиты убили. Мне двенадцать лет было. Учусь и в заводской лаборатории  работаю.

Я удивлялась про себя: он, почти мой ровесник, сам решает, что купить, куда идти, где работать! Я всегда удивлялась, как люди разбираются в счетах за квартиру, откуда узнают, где дешевле покупать сахар?

Мы уже шли по шоссе. Справа на него выходила проселочная дорога, закрытая ржавым шлагбаумом, за которым начинался заброшенный пионерский лагерь. Полная луна хорошо освещала заросшую травой главную площадку с флагштоком. На пьедесталах стояли нелепые гипсовые статуи. Две из них валялись на земле в груде грязно-белых осколков.

— Не боишься? — спросил меня Ник.

— А надо?

— Говорят, что этот лагерь строили после войны пленные «лесные братья», а потом их закатали в гипс и поставили вместо статуй… С тех пор они в полночь сходят с пьедесталов, бродят по окрестностям, заглядывают в окна и ищут тех, кто их загипсовал.

А вот здесь рядом стояли две статуи — горнист и барабанщица. Однажды августовской ночью пролетала над ними звезда и пронзила навылет их обоих своим лучом. Гипсовая оболочка раскололась, и они, взявшись за руки, шагнули с пьедестала и убежали…

— ….к подгоревшим кастрюлям, грязным пеленкам и очередям за колбасой, — продолжила я.

Лучше бы стояли себе и дальше.

Ник осекся и помолчал, размышляя.

— А вот у Софы и Льва Ильича вечный паздник. Они на моих радителей совсем не похожи. Мои родители всегда молчали, никогда не ссорились — скукота! А эти все время ссорятся и мирятся, и все с одинаковой страстью. Поругаются, потом им становится смешно, и они мирятся… А я завтра уезжаю. Моя путевка кончается. Приходи меня провожать!

Мы встретились за полчаса до отхода автобуса. Ник сказал, что ему еще надо сдать взятый напрокат пляжный шезлонг. Перед столом администратора стояло два стула. На одном плотно сидел старичок и вел с администраторшей оживленную беседу. Мы терпеливо жидали, пока они обсуждали захватническую политику империалистов США. За нами пристоилась женщина с ребенком на руках. Администраторша выслушала политический анекдот и захохотала. Ник взглянул на часы, на женщину с ребенком, вздохнул и сел на второй стул рядом со старичком.

— Молодой человек, вы не видите, что мы еще не закончили?

— Вы закончили, — твердо сказал Ник и развалился на стуле.

— Какая наглость! Вот молодежь пошла!- возмутился старичок.

Администратораша тоже открыла рот, но Ник так на нее посмотрел, что она не издала ни звука. Старичок отошел, возмущенно бормоча. Ник встал и жестом пригласил женщину с ребенком.

— Ты нахальный! — сказала я.

— На самом деле я сочувствую старичку, у него дефицит общения…

Садясь в автобус, он поцеловал меня в щеку.

Мы с Ирой прогуливались по улице и увидели машущих нам руками через окно кафе Софу и Льва Ильича. Они завтракали в компании двух хрупких пожилых леди, иначе не скажешь. Ластик лежалу под столом. Мы поздоровались и представились.

— А я случайно встретился с московскими знакомыми, — сказал Лев Ильич. — Они отдыхают неподалеку, в Кясьму.  Анастасия Ивановна Цветаева, а это ее подруга Надежда.

Подруга Анастасии Ивановны была похожа на фарфоровую куколку в чепчике, заваязанном под подбородком, из под которого выбивались тугие седые букли. Сама Анастасия Ивановна с испещренным морщинами добрым лицом под седой челкой обмакнула сухарик в кофе с молоком.

— Люблю сухари, привычка. Еще с заключения.

Она принялась есть с откровенным удовольствием, словно девочка-подросток.

Я во все глаза разглядывала Анастасию Цветаеву. Совершенно свободная от тяжести лет, она беззаботно рассказывала что-то веселое.  Рядом с ней Лев Ильич заметно терялся и робел. Он натянуто смеялся и неудачно острил. Старушки позавтракали и откланялись. Мы завороженно молчали. Как будто им вслед сквознячком  потянуло, исчез лучик, скользнувший с небес.

— Глядя на нее, не скажешь, что она побывала в тюрьмах, лагерях и ссылках, — наконец произнес Лев Ильич, — но я никак не мог понять, как с этим сочеталось ее последнее сердечное увлечение.

— Сердечное увлечение?! — воскликнула Софа. — В ее-то годы!

— Она влюбилась в какого-то юнца, с которым у нее была разница чуть ли не в полвека, пыталась ему объяснить, что хочет стать членом Союза писателей, а его устроить к себе секретарем — это спасло бы его от высылки из Москвы, жалела его, а он ей в конце концов сказал: «Оставьте меня в покое!». Думаю, она только обрадовалась своей свободе и спасла свою честь. О, свобода и честь для нее все, она держится, хотя страсти внутри кипят.

Я вполне верила, что Анастасия Ивановна живет по совести и чести, как мифическое существо из прошлого времени. Пушкин и Лермонтов стрелялись ради чести. А сейчас, если партия — ум, честь и совесть нашей эпохи, если все клянутся в любви к партии и правительству и лично Леониду Ильичу Брежневу, можно ли верить  вообще каким-нибудь словам?

Незаметно пробежали три недели отдыха, мы разъехались, обменявшись адресами.

В последние дни августа я шла через внутренний двор к институту, чтобы узнать подробности отправки на картошку. Вдруг из-за кустов выскочил рыжий сеттер. Он радостно приплясывал вокруг меня, лаял и разметал белым хвостом опавшие листья вокруг себя.

— Ластик?! — Я не верила своим глазам.

— Ластик, фу! — прямо по газону ко мне спешил толстый мальчишка лет десяти.

— Откуда у тебя эта собака? — набросилась я на него.

— А тебе какое дело?

— Видишь, он меня знает и я его знаю.

— Он был бабушкин, она умерла месяц назад.

— А Софа? Они же с мужем в Москву вместе с Ластиком уехали!

— А… Софка! Почему в Москву? Дома она, в нашем подъезде на пятом этаже, утром видел,  мусор выносила. И муж ее только вчера из рейса вернулся. Но теперь я все понял! Ты, видно, тоже только что отдыхала в Вызу? Мы уезжали к тетке, а собаку не с кем оставить было, мама попросила Софку присмотреть. Она даже обрадовалась, говорит, что как раз в Вызу собирается, пусть собака на природе порезвится.

— А Лев Ильич? Он-то где?

— Да откуда я знаю? Сходи к ней, если тебе надо, и спроси.

И правда, с чего я взяла, что Софа и Лев Ильич — муж и жена? Даже собака была у них чужая! Все, все насквозь фальшивое, фанерное, картонное, ватное… Нет, не все — кроме рыжего пса с белым хвостом! Я обняла Ластика за шею и захохотала. Мальчишка опешил и начал дергать собаку за поводок.

— Да погоди ты, — сказала я, размазав по лицу слезы вперемешку с собачьей шерстью. — Продай мне собаку!

— Вот дура! Да бери его так! Сами не знаем, что с ним делать: я целый день то в школе, то на футболе, родители на работе. Ни погулять с ним толком, ни накормить. На! — и он протянул мне поводок.

Мать велела мне выкинуть собаку на улицу. Я настаивала, мать пообещала выбросить меня вместе с собакой. Но меня уже куда-то несло: я начала собирать свои вещи, хотя не представляла, куда пойду.  Мать отняла у меня чемодан: в этом доме нет ничего моего, все куплено на родительские деньги. Я схватила Ластика и выскочила на улицу. Темнело. Я бросила монетку в телефон-автомат и набрала номер Ника. К счастью, он был дома.

— Приезжай скорее, — крикнул он, не раздумывая.

…. Мы живем с ним больше тридцати лет. У нас взрослые дети. Ластика, конечно, давно нет, он прожил у нас до своей глубокой старости, но после него мы больше не решались заводить собаку.